Что хлестаков написал в письме
Письмо Хлестакова Тряпичкину в комедии «Ревизор»
Письмо Хлестакова к его другу Тряпичкину является ключевым эпизодом в комедии «Ревизор». Именно из него чиновники города N узнают, что молодой человек которого они приняли за ревизора из столицы был обычным кутилой, случайно оказавшимся в их городе.
Пред отъездом из города, Хлестоков во всех красках описывает свои приключения в городе N в письме своему другу Тряпочкину трудящемуся на литературном поприще, что бы тот написал об этом историю. При этом он не стесняется в выражениях: называет городничего «глупым, как сивый мерин», надзирателя за богоугодным заведением – «свиньей в ермолке», и упоминает о своих любовных похождениях с женой и дочерью городничего.
Текст письма
«. Спешу уведомить тебя, душа Тряпичкин, какие со мной чудеса. На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии и по костюму, весь город принял меня за генерал‑губернатора. И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой начать, – думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги.
Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали на шерамыжку и как один раз было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов аглицкого короля? Теперь совсем другой оборот. Все мне дают взаймы сколько угодно. Оригиналы страшные. От смеху ты бы умер. Ты, я знаю, пишешь статейки: помести их в свою литературу.
Во‑первых, городничий – глуп, как сивый мерин. Почтмейстер точь‑в‑точь департаментский сторож Михеев; должно быть, также, подлец, пьет горькую. Надзиратель за богоугодным заведением Земляника – совершенная свинья в ермолке. Смотритель училищ протухнул насквозь луком. Судья Ляпкин‑Тяпкин в сильнейшей степени моветон. А впрочем, народ гостеприимный и добродушный.
Прощай, душа Тряпичкин. Я сам, по примеру твоему, хочу заняться литературой. Скучно, брат, так жить; хочешь наконец пищи для души. Вижу: точно нужно чем‑нибудь высоким заняться. Пиши ко мне в Саратовскую губернию, а оттуда в деревню Подкатиловку.
Письмо Хлестакова (Дорошевич)
Я, брат, тут теперь почётным членом русской торговой палаты состою. Меня многие за государственного человека принимают.
И знаешь, кто меня устроил? К. А. Скальковский.
Он председателем, а меня почётным членом. Сам и ввёл.
— Рекомендую, — говорит, — молодой человек. Направления самого симпатичного. Прямо с вокзала в Moulin Rouge поехал. Не нигилист какой-нибудь. Ручаюсь.
— Ну, — говорят, — раз уж вы, Константин Аполлонович, так аттестуете… Вам эти места лучше знать.
У нас, брат, заседания. Хотим вопросы экспорта и импорта урегулировать. Развить, — понимаешь. Свести, так сказать, две страны.
За успех ручаться можно: меня ты знаешь, ну, а на К. А. Скальковского можешь, как на меня, положиться.
На днях он нам первый доклад делал. У Максима.
— Милостивые, — говорит, — государыни и милостивые государи! Хотя милостивых государынь между нами, к сожалению, и нет, но это ничего не значит: я всегда себе милостивых государынь мысленно представляю. И о чём бы писать ни начал, непременно сведу всё на кокоток. Так же поступлю я и теперь: известно, что строго выдержанное направление в государственном человеке прежде всего. Итак, милостивые государи! Давно занимаясь в печати горизонтальным ремеслом, т. е. описывая так называемых «горизонталок», я пришёл к убеждению, что единственный предмет французского экспорта, который всегда у нас принимался с распростёртыми объятиями, это — кокотки. Кокотку всегда принимают не иначе, как с распростёртыми объятиями, иначе нет смысла её и принимать. Чрезвычайно, чёрт побери, заманчивая профессия! Но, — увы! — милостивые государи, за последнее время замечено, что французские предметы всё более и более заменяются немецкими. С парижскими кокотками у нас случилось то же, что и с гаванскими сигарами! Их вытесняют рижские. Между тем, милостивые государи, какое же может быть сравнение между французской кокоткой и немецкой? Я считаю излишним даже говорить об этом, потому что разница между ними достаточно определена в моём опыте сравнительной кокотологии, вышедшем под названием «В Париже». Достаточно вам сказать, что немки даже чулки носят только до колен. (Разочарованное «Ну-у» среди присутствующих.) На ряду с этим во Франции замечается перепроизводство кокоток. Из моего исследования о Фуфу вам, милостивые государи, известно, сколько порядочной кокотке нужно в месяц. Увы, милостивые государи, Париж этим потребностям не удовлетворяет, и вот мы замечаем значительное движение этого рабочего элемента из Парижа в Монте-Карло. Исследованию этого переселенческого движения мною посвящён специальный фельетон в одной из петербургских газет, с указанием адресов, где можно найти страдающих от безработицы для тех добрых людей, которые захотели бы сделать доброе дело и доставить им занятие. Нужда, господа, вопиющая! Достаточно вам сказать, что масса кокоток сидит в Монте-Карло, не имея возможности даже уплатить по счетам и уехать. (Возгласы: Сделать подписку!) Нет, господа, зачем подписка! Я враг всяких подписок. Доброе дело, по-моему, надо делать скромно, один на один. Между этими кокотками, господа, царит настоящий голод. Я сам, сам видел многих, которые по три, по четыре дня не ели устриц. Многие из них не ужинают! И мне кажется, господа, что, установив правильный экспорт французских кокоток в Россию, мы тем самым разрешим вопрос об их безработице во Франции, и вместе с тем утолим кокоточный голод в России. Пора, пора, господа, дать русскому народу настоящую французскую кокотку, взамен того немецкого суррогата, который он получает из Риги. Благодаря вас за честь, которую вы сделали мне, избрав меня в председатели торговой палаты, я объявляю, что займусь, по примеру прежних лет, кокотками. Ура!
Тут началось дефилирование. Сначала шли более, так сказать, современные особы, а потом двинулась «старая гвардия». Представляясь, они делали правой ногой на караул, — и чрезвычайно удобно, не надо было даже снимать цилиндр, чтобы раскланиваться: они сами сбивали цилиндр с головы ногой.
Вообще торжество было страшное. Не обошлось, конечно, и без неприятности.
Когда мы выходили из кафе, на нас накинулась толпа проводников, — знаешь, вот тех, что по place de l’Opéra [6] шляются и к прохожим иностранцам пристают:
— Не желаете ли туда-то отправиться? Туда-то?
Кинулись — и прямо к К. А. Скальковскому.
— Как, — кричат, — вам, ваше превосходительство, не стыдно? У бедных людей хлеб отбиваете! Раньше мы русских господ по разным местам водили, а теперь все с вашими фельетонами ходят: «сами, говорят, найдём!» Нехорошо конкуренцию делать!
Но мы, конечно, не обратили внимания и пошли в гору, на Монмартр, — всё-таки он бывший директор горного департамента!
Так-то, душа Тряпичкин. Вот какие дела делаем. Собираюсь для пользы отечества адрес-календарь всех парижских кокоток составить, с указанием, в каких ресторанах бывают и prix-fix [7] ‘ы.
И вообрази, русские-то, хороши, не понимают Встретил тут одного, рассказал проект, — говорит:
— Что ж вы такое? Международный «устроители знакомства» какой-то!
Я думаю, что он нигилист. Наверное, нигилист! Надо будет про него написать, что нигилист.
Тряпичкин в комедии «Ревизор» Гоголя (друг Хлестакова)
 |
| Письмо Хлестакова Тряпичкину. Художник Ю. Д. Коровин |
Господин Тряпичкин является одним из второстепенных персонажей комедии «Ревизор».
Тряпичкин в комедии «Ревизор» Гоголя
Тряпичкин является другом господина Хлестакова. Как и Хлестаков, Тряпичкин проживает в Петербурге.
Тряпичкин такой же ветреный мальчишка, как и сам Хлестаков. Они оба любят часто переезжать и недоплачивать за квартиру::
«. Любопытно знать, где он теперь живет – в Почтамтской или Гороховой? Он ведь тоже любит часто переезжать с квартиры и недоплачивать. Напишу наудалую в Почтамтскую. «
«. Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали на шерамыжку и как один раз было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов аглицкого короля. «
«. Спешу уведомить тебя, душа Тряпичкин, какие со мной чудеса И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой Все мне дают взаймы сколько угодно. Оригиналы страшные. От смеху ты бы умер. «
«. А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. «
«. Ты, я знаю, пишешь статейки: помести их в свою литературу. «
«. Напишу‑ка я обо всем в Петербург к Тряпичкину: он пописывает статейки – пусть‑ка он их общелкает хорошенько. «
Такова характеристика друга Хлестакова, господина Тряпичкина, в комедии «Ревизор» Гоголя.
Письмо Хлестакова Тряпичкину
Смысл комедии заложен Гоголем в выбранной им в качестве эпиграфа народной пословице: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива».
Цитаты из комедии«. Я пригласил вас, господа, с тем чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор. » (знаменитая фраза городничего) «…нет человека, который бы за собою не имел каких‑нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено…» (городничий) «…молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. «(городничий) «. прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. » (городничий) «. А, черт возьми, славно быть генералом. » (городничий) «. Чему смеетесь? – Над собою смеетесь. » (городничий) «. Вот, подлинно, если бог хочет наказать, так отнимет прежде разум. » (городничий) «. От человека невозможно, а от бога все возможно. » (Растаковский) «. На пустое брюхо всякая ноша кажется тяжела. » (пословица, которую произносит Осип) «. Большому кораблю – большое плаванье. » (пословица, Ляпкин-Тяпкин) «. По заслугам и честь. » (пословица, Земляника)
Монолог Хлестакова
«. Да деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки… Ну, конечно, кто же сравнит с Петербургом! Эх, Петербург! что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!»….. Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу». (Городничему.)….. Только выйду куда‑нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!»…. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего»…. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как‑то всё…» Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт‑Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю. На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я. А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж… ж… ж… Иной раз и министр… Мне даже на пакетах пишут: «ваше превосходительство». Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, – куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? …После видят, нечего делать, – ко мне.. «Иван Александрович, ступайте департаментом управлять!» Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате: хотел отказаться, но думаю: дойдет до государя, ну да и послужной список тоже… О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Во дворец всякий день езжу.
Монолог Осипа
лежит на барской постели «. Черт побери, есть так хочется, и в животе трескотня такая, как будто бы целый полк затрубил в трубы. Вот не доедем, да и только, домой! Что ты прикажешь делать? Второй месяц пошел, как уже из Питера! Профинтил дорогою денежки, голубчик, теперь сидит и хвост подвернул, и не горячится. нужно в каждом городе показать себя! (Дразнит его.) «Эй, Осип, ступай посмотри комнату, лучшую, да обед спроси самый лучший: я не могу есть дурного обеда, мне нужен лучший обед». Добро бы было в самом деле что‑нибудь путное, а то ведь елистратишка простой! С проезжающим знакомится, а потом в картишки – вот тебе и доигрался! Эх, надоела такая жизнь! Право, на деревне лучше: оно хоть нет публичности, да и заботности меньше; возьмешь себе бабу, да и лежи весь век на полатях да ешь пироги. житье в Питере лучше всего. Деньги бы только были. Разговаривает все на тонкой деликатности, что разве только дворянству уступит; пойдешь на Щукин – купцы тебе кричат: «Почтенный!»; на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел – ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет про лагери и объявит, что всякая звезда значит на небе, так вот как на ладони все видишь. Старуха офицерша забредет; горничная иной раз заглянет такая… фу, фу, фу! (Усмехается и трясет головою.) Невежливого слова никогда не услышишь, всякой тебе говорит «вы». Наскучило идти – берешь извозчика и сидишь себе как барин, а не хочешь заплатить ему – изволь: у каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет. Одно плохо: иной раз славно наешься, а в другой чуть не лопнешь с голоду, как теперь, например. А все он виноват. Что с ним сделаешь? Батюшка пришлет денежки, чем бы их попридержать – и куды. пошел кутить: ездит на извозчике, каждый день, через неделю, глядь – и посылает на толкучий продавать новый фрак. Иной раз все до последней рубашки спустит, так что на нем всего останется сертучишка да шинелишка… вместо того чтобы в должность, а он идет гулять по прешпекту, в картишки играет. Вот теперь трактирщик сказал, что не дам вам есть, пока не заплатите за прежнее; ну, а коли не заплатим? (Со вздохом.) Ах, боже ты мой, хоть бы какие‑нибудь щи! Кажись, так бы теперь весь свет съел. Стучится; верно, это он идет. (Поспешно схватывается с постели.). «
Монолог городничего
Письмо Хлестакова Тряпичкину
«. Спешу уведомить тебя, душа Тряпичкин, какие со мной чудеса. На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии и по костюму, весь город принял меня за генерал‑губернатора. И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой начать, – думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги. Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали на шерамыжку и как один раз было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов аглицкого короля? Теперь совсем другой оборот. Все мне дают взаймы сколько угодно. Оригиналы страшные. От смеху ты бы умер. Ты, я знаю, пишешь статейки: помести их в свою литературу. Во‑первых, городничий – глуп, как сивый мерин. Почтмейстер точь‑в‑точь департаментский сторож Михеев; должно быть, также, подлец, пьет горькую. Надзиратель за богоугодным заведением Земляника – совершенная свинья в ермолке. Смотритель училищ протухнул насквозь луком. Судья Ляпкин‑Тяпкин в сильнейшей степени моветон. А впрочем, народ гостеприимный и добродушный. Прощай, душа Тряпичкин. Я сам, по примеру твоему, хочу заняться литературой. Скучно, брат, так жить; хочешь наконец пищи для души. Вижу: точно нужно чем‑нибудь высоким заняться. Пиши ко мне в Саратовскую губернию, а оттуда в деревню Подкатиловку. Его благородию, милостивому государю, Ивану Васильевичу Тряпичкину, в Санкт‑Петербурге, в Почтамтскую улицу, в доме под номером девяносто седьмым, поворотя на двор, в третьем этаже направо.
Образ Хлестакова в комедии Ревизор
Спустя немного времени ( собирался городничий, ехал) городничий является в номер во всей красе (в шляпе, поцарапанной саблей)(в номере был только Хлестаков). Городничий постоял минуту, потом уж и разговор завязался. Почти сразу Хлестаков начинает жаловаться на условия содержания в здешнем трактире, а именно на отнюдь не хорошее качество еды. Городничий оправдывается, робеет, даже дрожит, в сторону говорит (характеризует городничего как подлого). В этом диалоге Хлестаков довольно-таки храбриться, бодриться (это, как мне кажется, происходит оттого что Хлестаков был голоден, ведь, по сути, он знал, что разговаривает с человеком, который выше званием); еще деталь: Хлестаков заикнулся про министра, а это, безусловно, не могло не напугать городничего; именно после этого городничий дает слабину и начинает оправдываться (хотя он и раньше оправдывался, но не так пламенно), жаловаться на жизнь, опровергает клевету насчет высечения унтер-офицерской жены. А конце концов, городничий не находит выхода другого, как предложение материальной помощи Хлестакову. Тот, конечно, рад и берет деньги. Все- как камень с души (думает городничий). Дальше городничий дерзнул, т.е. предложил (кое-как, смущенно) жить у себя, на что Хлестаков не мог отказать. После городничий предлагает посетить богоугодные заведения, на что Хлестаков отвечает согласием, но городничий, прежде чем ехать в богоугодные заведения с Хлестаковым, пишет письмо жене и дочери, чтоб готовились к приему Ревизора (готовили выпить).
Хлестаков пишет письмо к Тряпичкину, так сказать похвастаться тому, как обул, обвел вокруг пальца всех чиновников, еще денег получил кучу, причем ничего особого не делая.
Вскоре после этого в доме городничего происходит пир; особо радуется городничий, ввиду женитьбы так называемого Ревизора на дочери его, Марье Антоновне. Подробности пира нас не интересуют.
Спустя некоторое время вбегает почтмейстер ( с распечатанным письмом) и сообщает о том, что всех их обманули, вскоре зачитывает письмо. Много интересного о себе узнали чиновники.
Но как раз в непреднамеренности «сила» Хлестакова. Он спровоцировал все хитроумную игру городничего и чиновников не хитростью, а чистосердечием.
Хлестаков во всех случаях искренен. Выдумывает он с тем же чистосердечием, с каким ранее говорил правду,- и снова чиновники обманываются. На этот раз они принимают за истину то, что было вымыслом.