Что являлось предметом истории психологии в эпоху средневековья
Средневековая психология
При написании данного раздела активно используется статья Гуревича «Средневековая литература и ее современное восприятие. О переводе „Песни о Нибелунгах”». На примере ошибок и неточностей переводчика «Песни» Гуревич разъясняет некоторые весьма важные аспекты средневековой придворной жизни.
1) С возникновением феодализма (по Марксу — с переходом от рабовладения к феодализму) связано формирование феодального сознания и феодальной этики. Носителями этой парадигмы выступает рыцарство. До того, по всей видимости, сознание было еще родо-племенным. Например, в греко-римской традиции часто встречается мотив мести жены своему мужу за вред, нанесенный ее кровным родственникам.
В самое пламя, в пожар искусника брошу Терея,
Я и язык, и глаза, и члены, какими он отнял
Стыд у тебя, мечом иссеку, и преступную душу
Тысячью ран изгоню! Я великое сделать готова, —
И лишь в сомнении — что?» Пока она так говорила,
Итис к матери льнул — и ее надоумил, что может
Сделать она. Глядит та взором суровым и молвит:
«Как ты похож на отца!» И уже не прибавив ни слова,
Черное дело вершит, молчаливой сжигаема злобой.
О, тронет ли лаской он, коль она молчит, языка не имея?
«Мать» — называет меня, но ты назовешь ли «сестрою»?
В браке с супругом каким, посмотри ты, дочь Пандиона!
Ты унижаешь свой род: преступленье — быть доброй к Терею!
Преступление не легитимизируется — месть через убийство ребенка не представляется адекватным ответом на совершенное мужчиной деяние. Но мотивация изощренного убийства не нуждается в дополнительном разъяснении, кроме крайней степени гнева.
2) Центральное понятие феодального сознания — это честь. Главное правило: нет ничего важнее чести. Вообще ничего.
Из статьи Гуревича:
В VI авентюре Кримхильда, прощаясь с Гунтером, который отправляется в свадебную поездку в Исландию, просит сопровождающего его Зигфрида поберечь ее брата. В переводе Ю.Б. Корнеева это выражено такими словами: «Зигфрид, вам поручаю я // Того, кто мне дороже, чем жизнь и честь моя» (строфа 374). Вполне можно допустить, что благополучие брата Кримхильда ставила выше своей собственной жизни, по отнюдь не чести! Смотрю в оригинал: приведенное выражение, естественно, там отсутствует.
Тринадцать лет Кримхильда прожила замужем за Этцелем и все вспоминала «великую честь, какая оказывалась ей в стране нибелунгов» (строфа 1392). Жизненное счастье осмысливается в рыцарской эпопее в категориях феодальной этики, и потому мне трудно считать удачным перевод этого места Ю.Б. Корнеевым: «Не раз ей вспоминалась былая жизнь ее // И в крае нибелунгов счастливое житье…» Здесь мы опять сталкиваемся с существенным ослаблением переводчиком специфики средневековой мысли.
3) Второй важнейшей категорией является спасение души. Это цель жизни любого христианина. Умереть не страшно, страшно умереть без отпущения грехов. И если в отношении здравствующего человека священнослужитель может проявлять суровость — отказывать в отпущении до исполнения епитимьи, отлучать от церкви, не допускать до таинств, то в отношении умирающего обязан проявлять милость. Право последней исповеди предоставляется всем, безотносительно того, что этот человек при жизни натворил. С другой стороны, сколько бы ни говорили священники о смирении, даже центральный аспект христианской веры — спасение — тоже порою уступает в значимости гордости и чести.
Короли отдавали города в обмен на религиозные святыни. Доблестные рыцари сражались во имя веры. Монахи-отшельники истязали себя «во славу Христову». Крестьяне поднимали восстания, намереваясь воплотить «Царство Божие на земле». Знатные дамы ухаживали за больными бедняками, потому что нищие — «заступники богатых и знатных перед Богом».
Так-то все так. Но марксиста во мне так и подмывает спросить — не потому ли один король был готов отдать город за святыню, что в глазах других королей его новое приобретение будет более весомым? Не потому ли рыцари сражались во имя веры, что это было одним из принципов их привилегированного положения? И почему крестьяне так стремились к «Царству Божьему» — может, пытались скрыться в религиозных порывах от налогового гнета и разоряющих повинностей? А знатные дамы возились с грязными нищими, потому что такое публичное проявление добродетели повышало их собственную ценность в глазах их круга?
Я не хочу сказать, что христианское сознание было поверхностным и лишь видимым. Напротив, оно было всеобъемлющим и всепроникающим, что и доказывает глубокая спайка социальной и религиозной жизни. На этой спайке (и на некоторых противоречиях) средневековое европейское общество и функционировало.
4) Собственно, с письменностью в Раннем Средневековье было плохо. С ней вообще до ХХ века было плохо, но после распада Римской империи и возникновения варварских королевств, с письменностью было плохо у всех, даже у правителей. Исключение составляли священники. Ситуация медленно выправляется к Позднему Средневековью, тогда же формируются литературные национальные языки. Так как грамотных было мало, общественную жизнь регулировали не письменные документы, а ритуалы и обычаи. Большое значение придавалось слову, клятве, символическому жесту — этот внешний, видимый акт придавал действу высшую значимость. Отсюда такое доверие к обещанию, данному при свидетелях — нарушить его без катастрофических последствий уже не получится; клятвопреступление карается и церковным, и светским законом.
Разумеется, представители благородных сословий еще долго будут считать, что ритуалы и клятвы — это их прерогатива, и выражать недоверие к обещаниям тех, кто по статусу ниже — недворян, нехристиан (сомнение в честном слове — это, к слову, явное оскорбление). Правда, этот принцип действует и в обратном направлении — если, например, магометанин демонстрирует, что руководствуется теми же принципами чести, что и европейский дворянин, то это повод пересмотреть к нему отношение.
Что можно сказать об отношении к смерти в Средние века:
6) Восприятие окружающего мира также весьма отличалось от нашего. Эпоха Великих географических открытий — это фактически Новое время. До того европейцы весьма слабо представляли себе мир вокруг себя (да и после открытия новых материков — тоже). Средневековые жители Англии крайне мало знали о французах, которые от них буквально через Ла-Манш. Не было четких государственных границ, хотя каждый монарх примерно представлял, где начинаются и заканчиваются его владения. «Сухопутные» карты не были распространены, большей популярностью (например, у паломников) пользовались словесные путеводители, да и с морскими были сложности (капитаны скрывали свои маршруты). Кстати, интересная деталь: в конце XV века европейцам была известна лишь небольшая часть мира (их Европа, побережье Африки, Индии и чего-то непонятного, открытого Колумбом), но как его поделить между собой (тупо пополам) сообразили сразу (см. Тордесильясский договор).
В условиях недостатка фактической, эмпирически подтвержденной информации процветали всякие спекуляции и фантазии. Европейцы долго верили в существование волшебных островов, гипотетических континентов и мифических стран сказочных богатств.
Что касается «бытового» сознания простых людей, то для них мир также был наполнен сверхъестественными явлениями. В поздно христианизированных странах (Северная Европа) долго сохранялась вера в существ из языческой низшей мифологии. Разумеется, эта вера тесно переплеталась с христианской традицией — достаточно сказать, что абсолютно все теории о происхождении сверхъестественных существ были изменены под влиянием христианской традиции.
Любопытная сцена присутствует в самом начале романа «Кристин, дочь Лавранса». Что, собственно, происходит: маленькой девочке привиделась женщина меж деревьев, которая махала ей рукой, лошади испугались и побежали, девочка тоже испугалась и побежала за ними, упала, ушиблась, зовет взрослых. При этом взрослые относятся к этому происшествию более чем серьезно.
При этом отношение жителей Северной Европы ко всем этим языческим делам довольно спокойное (можно сравнить с нашей, то есть славянской, низшей мифологией). В скандинавской традиции есть множество историй о «горном народе», который живет внутри гор или в то появляющихся, то исчезающих городах — что примечательно, у них там даже церкви есть.
Но к началу Нового времени повсеместно распространяется демонология, и вместо относительно безобидных троллей и фейри мир заполняют демоны множества разновидностей и их слуги — ведьмы. И если горный народец спокойно живет своей жизнью в своем мире, то ведьмы и колдуны, направляемые Дьяволом, занимаются исключительно вредительством добрым христианам. И вот тогда народные настроения становятся уже истерическими.
Любовь в рыцарском романе.
Долгое время мне не давало покоя средневековое понимание любви. Наверняка вам не раз встречалась в книгах или фильмах такое явление как «любовь до первого взгляда», то есть между героями, которые никогда не встречались, а лишь слышали друг о друге. Когда этот мотив встречается в сказках, никаких вопросов нет — это же сказка, в ней выглядит совершенно логичным, что могущественный король или храбрый рыцарь услышал молву о некой прекрасной принцессе и пожелал взять ее в жены. А принцесса, в свою очередь, услышав о том, что жених благороден, силен и храбр, влюбляется в него. Но когда подобное встречается не у Диснея, а в серьезных работах или исторических источниках, это вызывает у современного читателя недоумение. Во всяком случае, у меня. Долгое время меня мучил вопрос: действительно ли люди, которые никогда не встречались, искренне считали, что любят друг друга? Возможно ли такое?
Объяснение, опять же, нашлось в прекрасной статье Гуревича. Как выяснилось, в средневековом куртуазном обществе было два понятия любви: minne (просто «любовь») и hohe minne («высокая любовь»).
Minne включает в себя служение рыцаря даме, добровольное ей подчинение; рыцарь считает себя ее вассалом, и видит в ней свою госпожу, — идеи и термины феодального обихода проникают и в словарь любви. Культ прекрасной дамы, зародившийся в провансальской лирической поэзии, и перенятый затем немецким миннезангом, способствовал спиритуализации любви в среде господствующего сословия, — она более не трактуется как простая и необязательная функция династического союза знатных домов, заключивших брачную сделку. Но minne включает в себя и чувственную сторону отношений между мужчиной и женщиной. Поэтому различали minne и hohe minne, «высокую любовь».
Hohe minne невозможно приравнять к любви в современном понимании хотя бы уже потому, что это чувство зарождается в герое задолго до того, как он встречается с предметом своей любви. Любовь начинается заочно. Зигфрид услыхал о красоте знатной Кримхильды, которой никогда не видел, и возмечтал о браке с нею. Что он о ней знает? То, что она — королевна и что она прекрасна собою. Этого достаточно, и Зигфрид решает домогаться ее любви и согласия ее «братьев» на брак. Рыцарь несовершенен до тех пор, пока не испытает любви. Только это чувство и порождаемое им куртуазное поведение могут доставить рыцарю должную рафинированность, и Зигфрид мечтает о любви еще до того, как услыхал о существовании Кримхильды. Следовательно, hohe minne возникает не как спонтанное чувство, вызванное реальным индивидуальным существом противоположного пола, но зарождается из потребности достигнуть состояния, в наибольшей мере соответствующего требованиям, которые предъявляются к личности представителя благородного сословия.
Итак, подобного рода «любовь до первого взгляда» появляется из социальной потребности испытывать такое чувство. Куртуазное общество культивирует такой тип отношений, поэтому личность желает испытывать их, готова в любой момент сформировать в себе соответствующее отношение к подходящему объекту.
Также в рыцарских романах встречается мотив, кажущийся похожим на «любовь с первого взгляда». Когда все тот же рыцарь или король встречает в лесу принцессу или некую таинственную даму — колдунью, королеву эльфов — и влюбляется в нее.
Оговоримся на счет «любви с первого взгляда» — это, в принципе, традиционный элемент литературы романтизма, а не рыцарского романа, причем такая любовь с первого взгляда связывает обычно героев разного социального статуса (дворянина и крестьянку, пирата и благородную даму и т.д.) — конечно, потом сюжет повернется таким образом, что социальное неравенство (зачастую ложное) будет преодолено и герои будут вместе. Так вот, отличие состоит в том, что в рыцарском романе для возникновения любви, пресловутой «hohe minne», мужчина должен распознать в незнакомке подходящий объект для своих высоких чувств. То есть это не «любовь с первого взгляда несмотря ни на что», а «любовь с того момента, как я распознал в тебе благородную даму». Принципиальное отличие в том, что романтизм жаждет освободить людей от оков социальных обязательств и этикета, юноша и девушка оказываются в лесу для того, чтобы они могли побыть просто юношей и девушкой, не скованными никакими условностями; в то время как герои рыцарского романа никогда не жаждут расстаться со своим подлинным статусом, даже если по каким-то причинам выдают себя за других, потому что их статус — это сама их суть, то условие, без которого вообще невозможно любое взаимодействие героев.
Небольшое вступление о значимости брака. Когда производительные силы не развиты настолько, чтобы обеспечить всех членов общества всем необходимым, выживание каждого конкретного человека зависит от общества, а существование общества зависит от поведения конкретных его членов. Поскольку государство до эпохи Просвещения не несло и не могло нести никаких социальных обязательств по отношению к народу, создание семьи было в буквальном смысле категорией выживания. Любой человек без семьи по определению находится в уязвимом положении, а женщины, дети, старики и больные, оказавшие в таком положении, и вовсе имели весьма призрачные шансы на выживание. (Что характерно, организации, которые требовали от своих членов отказа от вступления в брак или прекращения общения с родичами, сами брали на себя функции семьи). Таким образом, реальность «доработала напильником» раннехристианские представления о нежелательности брака, и все ереси, призывающие к подобному, были оперативно выпилены.
Правда, церковь состояла в некоторой оппозиции к сложившейся ситуации, что проявлялось в случаях, когда молодая влюбленная пара вступала в брак вопреки воле родственников, но такие ситуации были довольно редкими. В подавляющем же большинстве случаев брак заключался по соображениям экономической целесообразности, а его главную цель можно определить как «взаимную заботу об общем благополучии» и включить в это определение и рождение детей, и ведение хозяйства, и заботу о стариках. Разумеется, наиболее эффективно эту цель можно было реализовать при условии, что членов семьи связывает любовь — благо, у христианской церкви в арсенале огромный набор поучительных притч о любви супружеской, братской, родительской и так далее.
Что касается любви вне брака, то бишь измен — думаю, всем и так все понятно, поэтому ограничусь тем, что приведу в качестве примера две цитаты из художественных романов. Для начала отрывок из женского любовного романа под названием «Любовь пирата» за авторством Джоанны Линдсей. Действие там происходит не в Средневековье, а в XVII веке, но в данном аспекте это несущественно. Так вот, там мать поучает дочь, которая готовится выйти замуж:
— Ты знаешь, что мой отец выбрал мне в мужья Андре Верлена. Я вышла замуж в четырнадцать лет и была готова любить мужа, стать ему хорошей женой, но через год поняла, что этому не суждено сбыться. Поэтому я старалась уходить из дома, долго гуляла, отправлялась в город, бродила по улицам и однажды встретила матроса-ирландца с ярко-рыжими волосами и веселыми зелеными глазами. Мы встречались снова и снова, пока не стали любовниками.
— О, мама, как романтично!
Жоссель облегченно улыбнулась, обрадованная тем, что дочь не осудила ее.
— Да, очень, детка. Райан оставался в Аржентене три месяца, и все это время мы виделись друг с другом. Это были самые счастливые дни в моей жизни, и я всегда буду помнить и хранить в душе память об этих прекрасных мгновениях. Райан живет в тебе, Беттина, потому что он — твой настоящий отец.
— Значит… папа — мой отчим?
— Да, милая, всего-навсего. Я хотела, чтобы ты узнала о том счастье, которое подарила мне любовь. Я молюсь, чтобы ты полюбила графа Ламбера, но если этого не произойдет, буду просить Бога, чтобы тебя посетила истинная любовь.
И второй пример из уже упоминаемой книги Сигрид Унсет «Кристин, дочь Лавранса». И здесь тоже речь об обмане, точнее, о намерении выдать незаконнорожденного ребенка за своего законного:
Я хотел бы знать, существует ли такая женщина, которая станет уважать мужскую верность и законы вот как… как мы, мужчины, между собой… если она сама или ее близкие могут приобрести что-нибудь, переступив через них. Халфрид, моя первая жена… хотела, чтобы мы спрятали где-нибудь мою сестру, а она притворится, будто сама беременна, и выдаст ребенка Сигрид за своего. И вот тогда у нас будет наследник, ребенку будет хорошо, а Сигрид поселится у нас, и ей не придется разлучаться с ребенком. Мне кажется, она даже не понимала, что такой поступок будет обманом по отношению к ее собственным родичам…
И герой реагирует на предложение своей жены именно так, как положено, — он возмущен, он отказывается. Никому не станет хуже, если они поступят так, как предлагает жена, даже наоборот —, но это недопустимо. Потому что превыше всего закон, обычай и Божья воля.
Ну и в завершении темы очень поверхностно затронем тему секса. Все, конечно, знают, что в Средние века сексуальность как таковая активно подавлялась, и это не стереотип, это действительно так. Крайне не приветствовались все формы секса, не приводящие к зачатию, а также онанизм как любое расходование спермы не по прямому назначению (кстати, ветхозаветный Онан не предавался одиночным утехам, а «когда входил к жене брата своего, изливал семя на землю, чтобы не дать семени брату своему»).
При этом всевозможные извращения (даже по нашим меркам) были людям Средневековья известны. Один только Декамерон (XIV век) неимоверно доставляет всякими пошлыми веселыми историями. Впрочем, по некоторым историям становится понятно, что даже поза «женщина сверху» считалась своего рода смелым эротическим экспериментом.
А если вы думаете, что прогресс обошел Русь-матушку стороной… то есть такая чудесная вещь, как исповедные вопросники XV—XVI веков — указания для священников, что спрашивать у прихожан. И там подробно перечисляются все виды блуда со всеми родственниками, церковными санами и животными;, а также все запрещенные сексуальные техники, нетрадиционные поцелуи (с языком тоже нельзя), эротические прикосновения к разным частям дела и под конец скрещивание струй при мочеиспускании.
Особенности развития психологии в средние века
Эпоха Средневековья, длившаяся почти десять веков, не имеет в истории достаточно четкой периодизации. Началом этой эпохи считают падение Римской империи, т.е. V век. В то же время все ученые отмечают, что элементы средневековой идеологии, так же как и средневековой науки, появились значительно раньше, уже в III в. Выбор V века обусловливается еще и тем, что в этот период новая мировая христианская религия окончательно утвердилась в Европе.
Окончание средневекового периода связывают, как правило, с XV веком, со временем возрождения искусства, светской науки, открытием Америки. В то же время первые признаки новой идеологии появились уже к концу XIV в., а говорить об окончательном уходе средневекового мировоззрения можно только к концу XVI – началу XVII в., после Реформации.
Одной из важнейших характеристик средневековой науки, в частности психологии, была ее тесная связь с религией. Точнее говоря, небогословской, внецерковной науки в то время в Европе не существовало. Ее важной особенностью в этот период было появление сакральности, от которой психология избавлялась при переходе от мифологии к научному знанию в VII–VI вв. до н.э. Зависимость от религии снова поставила вопрос о связи и взаимовлиянии знания и веры, который и стал важнейшим для ученых на протяжении всего этого периода.
Тесный контакт и зависимость от богословия дают основания использовать в качестве временных границ при анализе развития психологии этапы развития религиозной мысли, в которой выделяют этап апологетики,исторически предшествующий Средневековью(II–IV вв.), этап патристики (IV–VIII вв.) и этап схоластики (XI–XIV вв.).
Начало нового этапа в развитии психологии было связано с фактическим изменением ее предмета, так как официальной наукой о душе стало богословие. Поэтому психология должна была либо полностью уступить богословию исследование психики, либо найти себе некоторую нишу для исследования. Именно в связи с поисками возможности для изучения единого предмета в разных его аспектах происходили основные изменения во взаимоотношениях богословия и психологии.
При появлении христианства ему было необходимо доказать свою уникальность и оттеснить другие религии, не совместимые с ним. С этим связана и нетерпимость к греческой мифологии, так же как и к психологическим и философским концепциям, которые были тесно связаны с языческой религией и мифами. Поэтому большинство известных психологических школ (Ликей, Академия, Сад Эпикура и др.) были закрыты к VI в., а ученые, хранившие знания об античной науке, переехали в Малую Азию, открыв там в греческих колониях новые школы.Ислам, распространенный на Востоке, не был столь нетерпим к инаковерию, как христианство в III–VI вв., а потому психологические школы там свободно развивались. Позднее, к IX–X вв., когда гонение на античную науку, особенно на теории Платона и Аристотеля, закончилось, многие концепции вернулись в Европу, некоторые уже в обратном переводе с арабского.
На этапе апологетики еще одной причиной антагонизма между психологией и богословием была несовместимость знания и веры, которая не терпела никакого инакомыслия, никакого сомнения в своих догматах. Церковь в то время сурово осуждала не только усомнившихся в ее истинах, но даже тех, кто пытался их доказать, считая, что стремление к доказательству идет от недостатка веры. Недаром именно в это время появилось высказывание известного богослова Тертуллиана: «Верую, ибо это нелепо».
Однако после упрочения господства христианской церкви, к V–VI вв., появилась необходимость внести дополнения, разъяснения или трансформировать некоторые положения христианства. Нужно было и канонизировать постулаты, вытекающие из новых реалий, для того чтобы предотвратить распространение ереси, несущей церкви раскол. Так возник новый этап – патристика, т.е. учение отцов церкви, в котором богословие начинает обращаться к знаниям, накопленным в античности.
С этого времени и почти до XII–XIII вв. взаимоотношения церкви и науки снова изменяются, причем церковь становится одним из главных хранителей и распространителей знаний.
Для понимания роли церкви в этот период необходимо помнить и историческое положение в Европе того времени. Постоянные войны делали невозможным создание государств в собственном смысле этого слова, не было еще и сильной светской власти вообще. К концу VI в. исчезли остатки римской цивилизации, при которой все состоятельные члены общества умели читать и писать, существовали светские учебные заведения, а ученые обращались ко всем членам общины. Последним мыслителем этой эпохи был Боэций (VI в.), на работы которого огромное влияние оказало учение Платона.
Последующие три века (примерно до X в.) историки часто и справедливо называют годами мрака, подразумевая, что отсутствие стабильности, государственной власти, постоянные набеги, эпидемии делали жизнь людей, как королей и рыцарей, так и простых поселян и воинов, тяжелой, полной невзгод и опасностей. Фактически единственным очагом стабильности, культуры, надежды на лучшее будущее в то время была церковь, она же объединяла в единое целое разрозненные и враждующие между собой племена. В этот период и зародилось противостояние церковной и светской власти, которое было характерно для Средневековья.
Монастыри становились оплотом науки, в них хранили книги и обучали грамоте. Вообще единственными грамотными людьми, как правило, были монахи, а светские люди, феодалы, даже высшая знать, часто не умели писать и считать. В монастырях хранились не только церковные, но и светские книги, в том числе списки с книг античных психологов. Эти работы изучались и развивались в трудах церковных ученых, обычно работавших при монастырях. Важным было и то, что в это суровое время монастыри давали защиту, охраняли от голода и многих болезней, от военных грабежей. Несмотря на противодействие императоров, власть пап оставалась достаточно крепкой, чтобы противодействовать любым попыткам пошатнуть авторитет церкви. С укреплением государств, развитием городов и ремесел мрак начал рассеиваться, у людей появилась надежда на достойную жизнь в настоящем, а не только потустороннем мире. Однако для взаимоотношений науки и религии этот поворот оказался не столь благоприятным, так как духовенство перестало быть единственным оплотом культуры.
В это время стали появляться первые светские университеты, сначала в Болонье, а затем в Париже. Открывались и светские школы, т.е. грамотными уже были не только монахи, но и аристократия, купцы и ремесленники. Усиление городов с их самоуправлением, для которого необходимо высокое мастерство и выполнение цеховых правил, требовало и новой культуры, нового самосознания человека. Появилась и сильная светская власть, которая подчинила себе церковную.
Именно в это время и зародилась схоластика, которая в этот момент была достаточно прогрессивным явлением, так как предполагала не только пассивное усвоение старого, но и активное разъяснение и модификацию готового знания, развивала умение логически мыслить, приводить систему доказательств и строить свою речь. Тот факт, что это знание уже готовое, т.е. схоластика связана с использованием репродуктивного, а не творческого мышления, тогда мало настораживал, так как даже репродуктивное мышление направлено на получение и доказательство знания. Однако со временем схоластика начала тормозить развитие новых знаний, приобрела догматический характер и превратилась в набор силлогизмов, которые не позволяли опровергнуть старые, неправильные или неверные в новой ситуации положения. Точно так же и церковь, бывшая в VI–X вв. во многом хранительницей знаний, становилась тормозом на пути развития науки. В стремлении сохранить за собой приоритетные позиции церковь препятствовала развитию новых концепций, которые противоречили ее многочисленным догмам, причем со временем этих противоречий становилось все больше, а неприятие возрастало. Именно в позднем Средневековье приобретала все большее значение инквизиция, которая пыталась отстоять прежние позиции церкви во власти и науке.
Несколько позже, в XII–XIII вв., в психологии возникло направление, получившее название деизм, которое утверждало, что существуют две души – духовная (ее изучает богословие) и телесная, которую изучает психология. Таким образом, появился предмет для научного изучения.
К XIV–XV вв. упрочилось положение светской, независимой от богословия психологии, появлялось все больше ученых, обращавшихся к психологической проблематике – Р. Бэкон, X. Вивес, Х. Уарте, У. Оккам. Однако в светской психологии на первый план выходили не вопросы этики, волевого поведения и свободы личности (которые еще долгое время оставались проблемами богословия), а исследования познавательного развития, речи и способностей. Так постепенно психология становилась наукой о сознании и о тех процессах познания окружающего, которые являются преимущественным содержанием сознания.
Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет