дивеевские свечи для чего
Купить восковые свечи в интернет-магазине: недорого и надежно
Посещая православный храм, даже далекий от церковной жизни человек, вспоминает про свечи. И задается вопросом: какие свечи лучше, где их купить, и как правильно поставить?
На нашем сайте вы сможете получить ответы на свои вопросы.
Плюсы дивеевских свечей
Их много. И мы опишем наиболее очевидные.
Дивеевские свечи приятно выглядят и даже благоухают как-то по-особенному. Качественное сырье и хорошее оборудование тому способствуют. Для окрашивания «свечечек-по-дивеевски» используют натуральные красители. Сгорая, они распространяют сладкий, волшебный аромат.
Стоят солнечно-медового оттенка свечки недорого. И откроем тайну: покупать их на территории монастыря необязательно. Ведь не секрет, что стоять в летнюю жару в очередях приятного мало. Приобрести дивеевские церковные свечи вы можете на нашем сайте. Здесь же вам предложат ознакомиться с информацией. Например, для каких целей покупают свечи?
Приобретаем свечи правильно
Как это не странно, но свечи бывают разные. К основным группам относят:
Особую категорию составляют пасхальные Иерусалимские свечи. Обычно в виде пучка из 33 штук, изготовленных священниками вручную. Они узкие, с остреньким кончиком. Освящены и «опалены» в Иерусалиме.
Все описанные разновидности представлены в нашей коллекции.
Дивеевские свечи, невзирая на скромный вид, востребованы. Они гладенькие, с плотненьким фитильком, всевозможных размеров. Их любят за незатейливость и родной «русский дух».
Ровные, аккуратно упакованные желто-медовые связки действительно «Русью пахнут». И вы убедитесь в этом сами.
Кроме того, вы можете попросить помощи. Вам подскажут, какие свечи лучше подойдут для ваших целей.
Дивеевские восковые свечи
В пачке больше свечей. 1кг от 335 рублей
Церковная свеча – символ молитвенного горения перед Богом. Восковые свечи имеют большое значение для верующих людей, они используются в церковном богослужении, а также во время домашней молитвы, которая вместе с горящей свечой обретает особую силу.
Дивеевские свечи несут на себе благодать святого места, востребованы у православных верующих за своё особенное благоухание.
Несмотря на скромность внешнего вида, Дивеевские свечи пользуются высоким спросом. Качественное восковое сырьё и уникальная работа мастеров в лучших православных традициях тому способствуют: для производства используются натуральные материалы.
Дивеевские свечи не искрят, не трещат, не образуют копоть и не теряют формы. Основная характеристика восковой свечи – время горения. Период «таяния» крупной и толстой свечи может продолжаться более 3 часов.
Чтобы приобрести Дивеевские свечи, необязательно отправляться в дальнюю поездку за ними в монастырь. Можно купить Дивеевские свечи от производителя в интернет-магазине Нижегородского православного свечного завода оптом и в розницу, с доставкой до Вас Почтой России, СДЭК, OZON, ПЭК, Деловыми линиями, и т. д.
Из чего делают церковные свечи, какими они бывают, и как их использовать?
Церковные свечи, как становится понятным уже из названия, носят строго ритуальный характер. Они предназначены для использования во время церковной или домашней молитвы. Но о том, что они, оказывается, бывают разные, знают не все.
Церковные восковые свечи
Как правило, все церковные свечи делают из натурального воска, (хотя случаются и исключения, когда к воску примешиваются парафин или стеарин). Они имеют гладкую структуру, приятный медовый запах, желтого или желто-коричневатого цвета.
Эти свечи используются в церкви ежедневно на протяжении всего года. Они бывают разных размеров: от маленьких и тоненьких до высоких и весьма объемных. Именно их в любое время можно купить в храме или церковной лавке и поставить на литургии на подсвечник.
Их отливают в основном в монастырях или в предприимчивых семьях верующих людей. Назвать это большим производством невозможно, но таких мелких «предприятий» в России много, + монастыри сами заботятся о нуждах церкви имея в своих службах свечные мастерские.
Для чего нужны красные церковные свечи?
Красные церковные свечи можно увидеть на Пасху. Именно тогда они появляются в храмах, украшая собой Великий Праздник. Использовать их можно в течение всех 40 пасхальных дней – до отдания Пасхи, которое происходит накануне празднования Вознесения Господня. После чего они как-то быстро исчезают с прилавков – до следующей весны.
Иерусалимские свечи: значение и цвета
Иерусалимские свечи особенные. От всех остальных они отличаются тем, что представляют собой своеобразный факел. В нем находится 33 свечи (как правило, белых), символизирующие земные годы жизни Иисуса Христа. Эти свечи возжигают в канун Пасхи на богослужении Великой Субботы от Благодатного Огня.
Чудо Благодатного Огня до сих пор поражает сердца многих верующих и ищущих людей. Удивительный голубоватый огонь, сходящий в Иерусалиме раз в год, имеет поразительные свойства – первые 15 минут он не обжигает! Им буквально можно умываться!
Опаленные Благодатным Огнем факелы, состоящие из плотно прилегающих друг к другу 33 свечей, тысячи людей увозят из Иерусалима домой. Их хранят как святыню, дарят своим близким и родным.
На протяжении нескольких последних лет представители фонда Андрея Первозванного ежегодно привозят лампаду, зажжённую от Благодатного Огня, в Москву – в храм Христа Спасителя. И уже оттуда лампады с чудесным Огнем развозятся по всей России, по епархиям. У жителей многих больших городов есть теперь возможность, на Пасхальной неделе получить частичку этого Чуда – свечу, зажженную от Благодатного Огня.
Стоит заметить, что такие отдельные свечи, полученные в русских православных храмах, также имеют огромную благодать, ибо зажжены от лампады с Благодатным Огнем, но они не считаются Иерусалимскими. Иерусалимские же свечи, как уже было сказано выше, продаются и дарятся целым факелом из 33 свечей и именно в таком виде привозятся из Иерусалима.
Как использовать дома свечи из Иерусалима, и как их хранить?
Если вы стали счастливым обладателем Иерусалимских свечей, наверное, вас интересует вопрос, а как их можно использовать дома? Православные христиане часто возжигают от них домашнюю лампаду (старый огонек лампады при этом гасят). Или молятся при их свете в Пасхальную Седмицу. Вспоминайте о них и в трудные минуты жизни, в болезни.
Помните, что в Иерусалимских свечах сохраняется благодать великого чуда. Хранить свечи необходимо как святыню, лучше в вашем домашнем святом уголке. Гасить их рекомендуют рукой, а не задувать.
Венчальные свечи, и что делать с венчальными свечами после венчания
Как видно уже из самого названия, венчальные свечи предназначены для церковного Таинства Венчания. Поэтому в комплекте всегда две свечи. Они бывают как восковые, так и парафиновые (или смешанные), но обязательно довольно длинные и объемные. Иногда венчальные свечи практически лишены декора, но чаще всего в них присутствуют всевозможные украшения, витые изгибы, блестящие напыления.
На Венчании будущие супруги возжигают венчальные свечи и все Таинство стоят с ними. И благодать этой удивительной церковной службы передается свечам. Поэтому их стоит хранить всю жизнь дома, около иконок или в домашнем святом уголке. Возжигают их обычно на годовщину венчания, когда оба супруга могут поблагодарить Бога в совместной молитве за Любовь и семейное счастье, ниспосланное им. Также можно зажигать свечи и молится при их свете, когда кто-то из супругов (а в дальнейшем детей) болеет.
С венчальными свечами в народе связано множество суеверий, но людям православным не стоит их слушать. Надо помнить о главном: венчальные свечи были свидетелями великого Таинства Венчания, и того счастливого дня, когда зародилась ваша семья.
Сретенские свечи
Свое название свечи получили в честь двунадесятого церковного праздника – Сретения Господня, которое празднуется 15 февраля. В этот день после Божественной Литургии в церкви происходит особая служба – чин освящения свечей. Их светят целыми пуками, как и для своих храмовых нужд, так и для прихожан. Любой в этот день может купить необходимое ему количество свечей и положить их на общий стол для свечей, а после службы забрать домой.
Для тех, кто не знает о Сретенских свечах, чин освящения становится открытием. И многие в последствии стремятся на него попасть. Освященные на Сретение свечи хранят дома, как и другие святыни – благоговейно. Возжигают на домашней молитве в трудные минуты жизни, во время болезни одного из членов семьи.
Черные церковные свечи
Черные свечи – монашенки, хотя и имеют форму свечей, и иногда называются кадильными свечами, ничего общего с последними не имеют.
Делают их из церковного угля и ладана, и предназначены они для каждения.
Обычно для домашних каждений используется отдельно церковный уголь, ладан и специальное приспособление, где это все возжигается. Монашенки упрощают процедуру, так как уже в своем составе имеют оба этих ингредиента, и их необходимо лишь зажечь и с молитвой обойти свое жилище.
История их уходит в первые века, когда в древних христианских монастырях изобрели и стали производить кадильные свечи. Впоследствии за черный цвет и первоначальное монастырское производство их и прозвали – монашенками.
Поминальная свеча
Специальных поминальных свечей не существует. Точнее можно сказать, что любая свеча, которую вы купили и будете ставить перед иконой оздравии или упокоении, автоматически становится поминальной. Когда вы в своей молитве просите Господа помянуть вас, ваших близких (называя поименно), помочь вам или вашим родным и называете имена, вы именно поминаете.
Многие церковные и домашние молитвы (как о здравии, так и об упокоении) начинаются со слов: «Помяни Господи» (см. утреннее правило для христиан в православном молитвослове). Книжечка, куда православные вписывают имена своих живых и усопших близких для поминания, называется «Помянник».
Так и любая свеча, может стать поминальной. Это будет зависеть лишь от вашего желания – поставить в храме свечу с поминальной молитвой.
А вот о том, куда, зачем и как ставить свечи в храме, мы расскажем в следующий статье.
О свече преподобного Серафима Саровского, дивеевских сестрах-каторжанках и матушке Фросе
О свече преподобного Серафима Саровского, дивеевских сестрах-каторжанках и матушке Фросе
1 августа — обретение мощей преподобного. Известно, что перед смертью он передал свою свечку дивеевским сестрам и сказал: «Одна из вас с этой свечой будет встречать мое тело – его перенесут и упокоят в Дивееве». Об этом в нашумевшей книге «Несвятые святые» вспоминает архимандрит Тихон (Шевкунов).
Спустя 70 лет после его смерти, в 1903 году состоялось прославление преподобного Серафима. Однако в 1920 году мощи, хранившиеся в Дивеевском монастыре под Арзамасом, были вскрыты, а в 1921 году – и вовсе увезены. В конце 1920-х годов мощи преп. Серафима выставлялись для обозрения в московском Страстном монастыре, где в то время был организован антирелигиозный музей.
И лишь в конце 1990 года было принято решение о переведении музея истории и религии из Казанского собора. Сотрудники музея во время проверки запасников обнаружили зашитые в рогожу мощи, при вскрытии которых прочитали надпись: «Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас!». 1 августа 1991 года мощи были возвращены в Свято-Троицкий Серафимо-Дивеевский монастырь, основанный самим преподобным.
Самым главным подвигом и средством к стяжанию Святого Духа преподобный считал молитву. А во время богослужения он советовал стоять в храме то с закрытыми глазами, то обращать свой взор на образ или горящую свечу, при этом сравнивая жизнь человеческую с восковой свечой.
Известно, что перед смертью свою восковую свечу преподобный Серафим передал дивеевским сестрам и сказал: «Одна из вас с этой свечой будет встречать мое тело — его перенесут и упокоят в Дивееве. Ведь я мощами своими не буду лежать в Сарове, а перейду к вам, в Дивеево».
[Дивеевский монастырь] История, которая может войти в будущий «Пролог».
Где-то в глубине России перед революцией был монастырь, о котором по округе ходила скверная молва, что монахи здесь – сплошь лентяи да пьяницы. В Гражданскую войну в городок, рядом с которым находился монастырь, пришли большевики. Они собрали жителей на рыночной площади и туда же под конвоем пригнали монахов.
Комиссар громко обратился к народу, указывая на чернецов:
— Граждане, жители города! Вы все лучше меня знаете этих пьяниц, обжор и бездельников! Теперь их власти пришел конец. Но чтобы вы до конца поняли, как эти тунеядцы столетиями дурачили трудовых людей, мы кладем на землю перед ними их Крест и их Евангелие. Сейчас, на ваших глазах, каждый из них растопчет эти орудия обмана и порабощения народа. А потом мы отпустим их, пусть убираются на все четыре стороны.
В толпе захохотали.
И вот, под улюлюканье народа, вперед вышел игумен – грузный мужик с мясистым испитым лицом и красным носом – и сказал, обращаясь к своим монахам:
— Ну что ж, братия, жили как свиньи, так хоть умрем как христиане!
И ни один из монахов не сдвинулся с места. Всех их в тот же день зарубили шашками.
О самой прекрасной службе в моей жизни
В советское время не было, пожалуй, более ужасающего символа разорения Русской Церкви, чем Дивеевский монастырь. Эта обитель, основанная преподобным Серафимом Саровским, была превращена в страшные руины. Они возвышались над убогим советским райцентром, в который превратили некогда славный и радостный город Дивеево. Власти не стали уничтожать монастырь до конца. Они оставили развалины как мемориал своей победы, памятник вечного порабощения Церкви. У Святых врат обители был водружен памятник вождю революции. С воздетой к небу рукой он встречал каждого приходящего в разоренный монастырь.
Все здесь говорило о том, что к прошлому возврата нет. Столь любимые по всей православной России пророчества преподобного Серафима о великой судьбе Дивеевского монастыря, казалось, были навсегда попраны и осмеяны. Нигде, ни в ближних, ни в дальних окрестностях Дивеева, действующих храмов не осталось и в помине – все были разорены.
Священники если и приезжали на тайное паломничество в Дивеево, то скрытно, одевшись в светское платье. Но их все равно выслеживали. В тот год, когда мне довелось в первый раз побывать в разрушенном монастыре, двух иеромонахов, приехавших поклониться дивеевским святыням, арестовали, жестоко избили в милиции и пятнадцать суток продержали в камере на обледенелом полу.
В ту зиму замечательный, очень добрый монах из Троице-Сергиевой лавры, архимандрит Вонифатий, попросил меня сопроводить его в поездке в Дивеево. По церковным уставам, священник, отправляясь в дальний путь со Святыми Дарами – Телом и Кровью Христовыми – должен непременно брать с собой провожатого, чтобы в непредвиденных обстоятельствах вместе защищать и хранить великую святыню. А отец Вонифатий как раз и собирался в Дивеево, чтобы причастить обретавшихся в окрестностях монастыря старых монахинь – последних доживших до наших дней со времен еще той, дореволюционной обители.
Путь нам предстоял поездом через Нижний Новгород, тогдашний Горький, а оттуда на машине в Дивеево. В поезде батюшка всю ночь не спал: ведь у него на шее на шелковом шнурке висела маленькая дарохранительница со Святыми Дарами. Я спал на соседней полке и, время от времени просыпаясь под стук колес, видел, как отец Вонифатий, сидя за столиком, читает Евангелие при слабом свете вагонного ночника.
Мы доехали до Нижнего Новгорода – родины отца Вонифатия – и остановились в его родительском доме. Отец Вонифатий дал мне почитать дореволюционную книгу – первый том творений святителя Игнатия (Брянчанинова), и я всю ночь не сомкнул глаз, открывая для себя этого поразительного христианского писателя.
Наутро мы отправились в Дивеево. Путь нам предстоял около восьмидесяти километров. Отец Вонифатий постарался одеться так, чтобы в нем не могли узнать священника: тщательно подобрал полы подрясника под пальто, а свою предлинную бороду спрятал в шарф и воротник.
Уже смеркалось, когда мы приближались к цели нашей поездки. За окном автомобиля в вихрях февральской вьюги я с волнением различал высокую колокольню без купола и остовы разрушенных храмов. Несмотря на столь скорбную картину, я был поражен необыкновенной мощью и тайной силой этой великой обители. А еще – мыслью о том, что Дивеевский монастырь не погиб, но живет своей непостижимой для мира сокровенной жизнью.
Так и оказалось! В захудалой избе на окраине Дивеева я встретил такое, чего не мог вообразить даже в самых светлых мечтах. Я увидел Церковь, всегда побеждающую и несломленную, юную и радующуюся о своем Боге – Промыслителе и Спасителе. Именно здесь я начал понимать великую силу дерзновенных слов апостола Павла: «Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе!»
И еще: на самой прекрасной и незабываемой церковной службе в моей жизни я побывал не где-нибудь в великолепном кафедральном соборе, не в прославленном седой древностью храме, а в райцентре Дивееве, в доме № 16 по улице Лесной.
Я был потрясен, когда на моих глазах отец Вонифатий, этот почтенный архимандрит, настоятель храмов в патриарших покоях Троице-Сергиевой лавры, заслуженный и известный в Москве духовник, прежде чем благословить этих старух, встал перед ними на колени и сделал им земной поклон! Я, честно говоря, не верил своим глазам. А священник, поднявшись, принялся благословлять старух, которые, неуклюже ковыляя, по очереди подходили к нему. Видно было, как искренне они радуются его приезду.
Пока отец Вонифатий и старухи обменивались приветствиями, я огляделся. По стенам комнатушки, у икон в древних кивотах тускло горели лампады. Один образ сразу обращал на себя особое внимание. Это была большая, прекрасного письма икона преподобного Серафима Саровского. Лик светился такой добротой и теплом, что не хотелось отрывать взгляда. Образ этот, как я узнал после, был написан перед самой революцией для нового дивеевского собора, который так и не успели освятить и чудом спасен от поругания. [прп.Серафим Саровский]
Тем временем стали готовиться ко всенощной. У меня дух захватило, когда монахини стали выкладывать из своих тайных хранилищ на грубо сколоченный деревянный стол подлинные вещи преподобного Серафима Саровского. Здесь были келейная епитрахиль преподобного, его вериги – тяжелый железный крест на цепях, кожаная рукавица, старинный чугунок, в котором Саровский старец готовил себе еду. Эти святыни после разорения монастыря десятки лет передавались из рук в руки, от одних дивеевских сестер другим.
Облачившись, отец Вонифатий дал возглас к началу всенощного бдения. Монахини как-то сразу воспрянули и запели.
Какой же дивный, поразительный это был хор!
— «Глас шестый! Господи, воззвах к Тебе, услыши мя!» — возгласила грубым и хриплым старческим голосом монахиня-канонарх. Ей было сто два года. Около двадцати лет она провела в тюрьмах и ссылках.
И все великие старухи запели вместе с ней:
— «Господи, воззвах к Тебе, услыши мя! Услыши мя, Господи!»
Это была непередаваемая словами служба. Горели свечи. Преподобный Серафим смотрел с иконы своим бесконечно добрым и мудрым взглядом. Удивительные монахини пели почти всю службу наизусть. Лишь иногда кто-то из них заглядывал в толстые книги, вооружившись даже не очками, а огромными увеличительными стеклами на деревянных ручках. Так же они служили и в лагерях, в ссылках и после заключения, возвратившись сюда, в Дивеево и обосновавшись в убогих лачугах на краю города. Все было для них привычно, а я действительно не понимал, на небе нахожусь или на земле.
После войны наступил иной период церковной жизни: начали открываться храмы, монастыри. Смысл новых постригов в тайное монашество стал утрачиваться. И вот тогда-то в полной мере проявился известный закон, гласящий, что история повторяется сначала как трагедия, а затем как фарс.
В церковной среде ходят истории, как на литургии какая-нибудь женщина, вся в черном, решительно расталкивает смиренную толпу прихожан, чтобы быть первой к причащению, и, называя свое имя, громко объявляет: «Тайная монахиня Лукерия!»
Митрополит Питирим рассказывал анекдот, который в пятидесятые годы тоже ходил в церковных кругах. Московская дама приходит в гости к знакомой. Та за столом раскладывает пасьянс. Взволнованная гостья шепчет: «Марья Петровна! Марья Петровна! Я никому не должна говорить, это такой секрет, такой секрет! Но вам скажу… Вчера я приняла тайный постриг с именем Конкордия!» Хозяйка невозмутимо кладет карту и отвечает: «Ну и что ж из этого? Я уже второй год, как в великой схиме!»
А о матушке Фросе все думали, что она просто бывшая монастырская послушница. И если любопытствующие задавали вопросы на тему монашества, матушка отвечала, причем совершенно честно, что когда-то сподобилась быть послушницей в Дивеевском монастыре.
Она вынуждена была открыть свое монашеское имя только в начале девяностых годов, по благословению игумений Сергии, настоятельницы возрожденного Дивеевского монастыря, куда матушка Фрося перебралась за три года до кончины.
А до этого она оставалась просто Фросей. Причем относилась матушка сама к себе весьма скептически и даже порой пренебрежительно.
Как-то в Издательском отделе мы выпустили очень красивый иллюстрированный журнал, посвященный преподобному Серафиму и истории Дивеевского монастыря. Это было первое подобное издание в советское время. При ближайшей оказии я привез показать этот журнал матушке Фросе. Он был такой глянцевый, современный, сверкающий яркими красками, что казался чем-то инопланетным в убогой избенке на Лесной улице. [матушка Фрося]
Но матушке журнал очень понравился. Она принялась рассматривать картинки и с любопытством перелистывать страницы.
— Ох, батюшка Серафим! — всплеснула она руками, увидев красивую икону преподобного.
— Матушка Александра, кормилица! — это она узнала портрет первой начальницы дивеевской общины Агафьи Семеновны Мельгуновой. Матушка Фрося прекрасно знала всю без малого двухсотлетнюю историю Дивеева.
— А это?! Николай Александрович! Мотовилов!
Наконец матушка открыла последнюю страницу, и перед ней предстала ее собственная фотография. На секунду она лишилась дара речи. А потом, всплеснув руками от искреннего возмущения, воскликнула:
— Фроська! И ты здесь?! У, глаза бесстыжие!
Еще в ту, первую мою поездку в Дивеево с отцом Вонифатием матушка Фрося, прощаясь, совершенно по-простому обратилась ко мне с просьбой приехать, чтобы подремонтировать крышу и сарай. Я обещал непременно это исполнить и летом вернулся в Дивеево, прихватив с собой двух друзей. Мы поселились в сарае на сеновале и днем занимались ремонтом, а по вечерам бродили по разрушенному монастырю, молились с этими удивительными монахинями и слушали ни с чем для меня не сравнимые рассказы матушки Фроси.
Она рассказывала истории о старом Дивеево, о том, как все долгие десятилетия советской власти Дивеевский монастырь жил под руководством батюшки Серафима – то в тюрьмах, то в лагерях, то в ссылках. Или вот как сейчас – вокруг разрушенной обители. Видно было, что она хотела передать все хранившееся в ее памяти, чтобы это не умерло вместе с ней.
Подлинный рассказ матушки Фроси
Записанный мною на магнитофон и тщательно перепечатанный лишь с самыми небольшими исправлениями.
Когда была я еще маленькая, зародилось у меня желание такое: не хочу я замуж идти! Отец частенько выпивал. Бывало, как не вернется засветло, знай – ночью придет со скандалом. И вот мы с мамой и ждем, дрожим…
Слышим, батюшки, «хлоп!» Калитка… Отец идет пьяный.
— Давай ужин! — когда бы ни пришел. Мама дает ужин…
Понравилось, не понравилось – бросит тарелкой в маму!
Я поглядела-поглядела на все это и говорю:
— Царица Небесная, сохрани Ты меня от этого замужа! Была у нас соседка, Улита. У ней два пальца где-то оторвало. Я и думаю: «Господи, хоть бы мне что-нибудь оторвало, чтоб не брали замуж! А то ведь хочешь не хочешь – отдадут!»
Я все только Царицу Небесную просила: «Матерь Божия, Ты меня устрой». Но никому ничего не говорила. Только маме.
Потом пришло время: мой двоюродный брат Гриша да тетя, отцова сестра Марья, собрались уходить в монастырь. В Саров, в Дивеево. Они постарше меня были. А я молодая еще.
— Возьмите и меня! Они не хотят меня брать.
А я: «Царица Небесная, Матерь Божия! Уж если они меня не возьмут сейчас – все равно убегу!»
Такое у меня было настроение. Не хочу жить в миру.
Те уж собираются, а я вся дрожу: «Батюшка Серафим, помоги!»
В одно время мама и отец отдыхали – какой-то небольшой праздник был. И вот мама, хоть и боится сказать, а все-таки говорит:
— Ты знаешь, отец, ведь Маша едет в монастырь и Гриша…
— А давай мы и Фросю с ними проводим… Отец говорит:
— Ты что, с ума сошла? И – замолчали…
А мама тоже боится много сказать. Отец строгий такой был. Молчат.
Отец молчал, молчал, да вдруг и говорит:
— Фрось, ты слыхала, что мать сказала?
— А ты как же? Я говорю:
— Я не против. Согласна…
Я только вся дрожу: «Царица Небесная, решается моя судьба! Батюшка Серафим, помоги!»
Но отец задумался. Все же страх Божий в нем был. И, никому ничего не говоря, решил он вот что.
У нас было три телочки. Отец их берег. В семье три девки на выданье – всем надо по корове. Раньше так было – отдают девку замуж, а с ней и корову в приданое.
И вот отец взял корову, которую наметил на мою долю, и повез ее на ярмарку. Продавать. А после рассказывал:
— Загадал я, — говорит, — просить за твою телку двойную цену. Дадут – отпущу тебя в Дивеево. А на смех поднимут – сидеть тебе дома.
Приезжает. Глядит – на ярмарке скотины полны ряды.
Ну и встал он крайним.
Увел старичок телочку.
Ошеломлен отец был. Стоит, держит в руках деньги.
Вернулся домой. Молчит. Ужинать стал. Мама подает ему, а отец спрашивает маму:
— Ну как, Маша в Дивеево едет? Мама ему:
Мама вся задрожала.
Отец посмотрел на маму и говорит:
И поехали мы втроем. Пятого мая. Год — пятнадцатый.
***
Ну, приехали мы в Дивеево… Так мне это место понравилось! Чистота везде, порядок. Никто зря ничего не делал. Из келий прямо в церковь мосточки были устроены. Хорошо было, да! А петь-то – уж это как Ангелы пели! Певчих много было. Хватало из кого выбрать – целая тысяча сестер! Послушание мне дали на хуторе, на речке Сатис – за телушками ходить. Там и жили.
Тетя моя, Маша, правда, скоро домой уехала. Не осталась здесь жить. Ведь наш монастырь-то какой был? Никакой рубашоночки, никакого лохмота казенного не давали, а что из родительского дома взяла, то и носи. Да и брат Гриша из Сарова года через полтора ушел.
Как-то разочек, правда, Гриша на Сатис ко мне заехал. Да и то не ко мне, а куда-то они проезжали насчет сена. Увидал Гриша меня при телках, в лапотках, и усмехается:
— В лаптях? А я бы их не надел!
Так и сказал! Монахов-то во все казенное одевали, даже в сапоги. Он и загордился. А как же, интересно, он богачом себя показал? Дал мне один гривенничек!
Только вот, когда Гриша-то приехал домой да родителям рассказал, как я в лаптях да как мне трудно там жить, мама-то и расплакалась. Сели они за стол, а Гриша взял хлеб в руки и говорит:
— Вот где Царство Небесное! А там его нет!
Это вроде как ситный хлеб – Царство Небесное!
А мама еще шибче расплакалась.
А он, Гриша, ведь еще и монашеской жизни не видал. Послушанье нес он нетрудное: в калашной хлеб пек. А как, бывало, архиерей приезжает, так он все с посохом стоял. Волосы у него эдакие были длинные, волной до плеч! А враг-то и смутил. Но не понимал Гриша этого. Да…
А потом вот что, ребята, я вам скажу, уж простите меня Христа ради! Вы собираетесь в монастырь? А? Собираетесь… Тогда вот – первое вам: не судите ни монахов, ни начальников. Только будешь судить – не вживешься. Сразу вылетишь!
Приезжал недавно к нам из Загорска, из лавры, такой Василий, иеродьякон. Я от него услыхала — он судит монахов: неправильно они живут. Это не так да другое. Я говорю:
— Ух, ты погоди-ка! Ты сам, — говорю, — не будешь в монастыре жить.
Так и случилось! Ушел он из лавры. Да… Вот заповедь какая: видишь грех какой за каким там монахом или иеромонахом или начальник неправильно что делает, твое дело – внимания не обращай! Отвернись и не гляди ни на кого! Пусть они себе грешат. Как батюшка Серафим говорил: «Пусть живут до времени, едят наш хлеб. А придет время, Господь Сам их выкинет». Вот этого — осуждения — бойтесь. Не судите! Дело не наше — Господь Сам их исправит.
А то ну мало ли у кого какая слабость? Дело не твое. Не гляди на него. Не судья ему никто. Вот так! А Гриша был такой — всех судил: «Это неправильно! Другое — не то! Третье — не се! Вот как бы надо!» А это что за монах? А Господь его — ширк! И выкинул из монастыря. А ты — хочешь жить по-Божьему, живи сам.
Только как блаженная старица Агаша, бывает, скажет: «На каждом шагу молись: Царица Небесная, сохрани мое девство, не лиши Царства Небесного, не лиши меня святой Твоей обители!» Тогда утвердишься — и жив будешь. Врагов-то ведь много со всех сторон.
Где-то я видела картинку: преподобный Сергий — а вокруг такие страшные звери, всякие крокодилы около него. А он стоит и молится. Видели такую? А что это за крокодилы? Знаете? Это — бесы да человеческие страсти! Но молитва всех спасает. А судить будешь — нигде не уживешься, это — Богу мерзко. Сам за собой гляди!
А теперь я уже вот как молюсь: «Царица Небесная, подходит и смерть… Не оставь!» Только Она, Владычица, помогает и сохраняет всех, где бы ты ни был. В тюрьме была, в ссылке. И только все повторяла: «Взбранной Воеводе победительная!» Только так молилась, и Господь сохранил.
***
А я на берегу! Упала на коленки и кричу:
Вот таким тоном заругалась я на преподобного! «Не видишь, что ли?!»
На берегу я ее на веревку взяла. «Эх ты, охальница, замучила меня!»
Только я воображаю, что это батюшка Серафим ее остановил!
Да… То было страшное время. Тогда война большая была, а потом царя свергли. Революция. Вы этого не захватили, не знаете.
Сам монастырь вначале не трогали, а хутора грабили. Пришли и нас грабить. Привелось и нам пострадать. И кто же грабил? Свои села поднялись. Свои села! Ломасово, это в шести километрах от Сатиса. Мы мужиков и баб из этого села так и звали — «ломасы». Что же они захотели? Нас разграбить и все забрать!
Но нам раньше стало известно, что это будет. Предупредили. Из монастыря к нам на Сатис прислали рабочих, чтобы ночью гнать коров в монастырь. А то назавтра их не будет – заберут! Вот мы всю ночь – ой, батюшки, всю ночь! – стадо вели! А с коровами намучились! А с телятишками-то. Какие маленькие — были там и по пяти дней, — тех на телегу положили. Коров много, и телят было много.
Потом потеряли дорогу, йдучи по лесу. А лес непроходимый. Эх и намучились! Думали, что недолго, а тут километров, пожалуй, двадцать было. А мы еще объезжали усадьбу, в ней Лажкин, барин, жил. Там у него был винный завод. Его уже начали грабить. Со всех округ полезли, пьют все! Потопились несколько, залезли в чаны. Погорели многие. Безвластие стало, вот и лезли все кто куда.
Да… Коровы-то едва бредут, а маленькие телишки устали, попадали. Что было – я не могу позабыть! Но все же пришли к Дивееву кое-как. В семь часов. У нас обедня поздняя, а мы – с коровами сюды. Все стадо вогнали на конный двор. Все-таки всех в целости привели. Ну а потом нам матушка игуменья приказала вернуться. Чайку мы попили и пошли.
Мы с подругой моей, с Пашей, всю ночь и день не спамши, шли-шли… И так устали – больше сил нет! Давай посидим… Сели мы, значит, прямо на дороге и враз задремали. Сколько мы спали, не знаю. Потому что очень усталые были. И вот подъезжает, значит, до нас мужичок на телеге. Он нам кричал, кричал, чтоб мы с дороги сошли, а мы и не слыхали, хоть раздави нас! Спим. Что же он сделал? Как хлестнет нас кнутом! Мы испугались: «Господи Иисусе Христе, да где ж мы?!» Кругом лес, и мы ничего не понимаем – испугались.
— Дяденька, скажи Христа ради, где мы? Куда мы попали?
Он ругается! Проехал… Ну и Бог с тобой!
Мы посидели. Насилу опомнились. Откуда мы идем, куда? Потом глядим, а мы как раз уж недалеко от усадьбы, где «ломасы» Лажкина-то грабят и винный завод. Видно, и мужичок туда на телеге ехал. Смотрим: и жаровни тащат, и скалки, и все, что у Лажкина было в дому. Мы уж той дорогой не пошли — убьют нас. Как же — монашки… Слышим, кричат: «Сейчас пойдем к черничкам!»
Мы скорее к своим! Сестры нас уже ждут.
— Как же вы так долго?
Мы все рассказали: как плутали, как задремали, как дошли. И что к нам грабить сейчас придут. Только рассказали, слышим, сестры кричат:
— «Ломасы» пришли! С красным флагом! Ворвались. Много их! У нас там была житница — они к этой житнице.
Пришла к ним старшая наша.
— Хорошо, сейчас дам. Чего вам нужно?
— Все нам нужно! Все! Весь хлеб заберем! Давай все что есть!
Она, матушка, думала, отстоит… Какой тебе. Отперли. А там у нас – и пшено, и крупа была, и мука… Стали им по мере насыпать. Да разве они будут ждать – по мере? Вытолкали они нас да сами стали сыпать. Отняли все!
Один дяденька влез прямо в сусек, в муку. Вот страсть-то! И смех и грех! Весь белый! Насыпают мешки.
А потом слышим: «бах-бах» – стрельба идет! Что ж такое? Глядим туды, а там, значит, вертянские мужики поднялись, пошли на защиту монастыря, отгонять этих «ломасов».
— Караул! Убивать нас будут! А вертянские нам:
— Что вы, дуры, кричите? Не вас будут убивать, а вон тех!
Да никого не убили, слава Богу. Только кверху постреляли. Но разогнали все-таки этих «ломасов». А уж утащили они сколько всего. Такая была грабеж. Прости, Господи…
Осень стояла. Октябрь. В семнадцатом году. Да, холодно уже было…
Уж у нас были запасены грибочки, капуста — все для зимы.
А еще какой-то татарин там был. Ему тоже кадушечка приглянулась, только другая, а в ней помидоры.
— Это что такое? — спрашивает.
А у нас одна сестра, мордовочка, была, смешливая:
— Это, — говорит, — у нас лекарство!
— А когда корова завшивеет, мы этим лекарством корову моем.
Вот так и сказала! А он поверил. Не понимал, что такое помидоры.
Было у нас много посуды для молока – стеклянная, хорошая. О Господи! Один паренек залез на чердак, видит там эти бутыли. Наклал в мешок. По лесенке – стук-стук – одна об одну побил. На дворе высыпал! «Еще знаю, где взять». Еще пошел.
И пьяные были все! Понабрали вина на заводе у Лажкина. Что творили – нельзя рассказать! Прямо у нас на дворе один такой мужчина – валяется без памяти. Си-иний! Опился. Господи, прости нас, грешных!
А потом явилась какая-то… это… власть.
Власть явилась, человек четырнадцать вроде. Они у нас на большой кухне заседание сделали. Решали, как со спиртом быть. «Если, — говорят, — все как есть оставить, люди не знаем что натворят!» Думали, думали и решили: давайте мы этот спирт выпустим. Просто как воду, в землю. А другие говорят: «Так нельзя! Спирт — он везде нужен, он — лекарство». А другие в ответ: «Нет, в это время нам его рядом с людьми держать нет возможности! Потому как народ много беды натворит пьяный!»
Но все же они порешили — и выпустили весь этот спирт. Из картошки его делали. На завод туды картошку возили и делали вино. Водку, белую такую. Только перед тем как вино в землю выпустить, пришла эта власть к нам и говорят:
— Бутылки у вас есть?
У нас были бутылки, большие, со святой водой. Мы показали.
— Что это в них у вас? — спрашивают.
Они и забрали бутылки. И вылили! На пол! Да им что, жалко, святую-то воду? А спирта себе понабрали. А что осталось спирту — тот выпустили прямо в землю. В песок.
После того со всех сел ближние и дальние мужички да бабы съезжались и этот песок промывали. И пили, ребята. А на заводе сколько тогда мужичков потопилось. Один какой-то с ногами в чан упал, прямо как уголь сгорел в спирту! Много всего было…
А монастырь закрыли в двадцать седьмом… Тут такого страха-то уже не было. Потому что власть сделалась.
Все окрестные монастыри прежде разогнали, а нас пока не трогали. В Москве кто-то помог. Нам потихоньку сообщили: «Вы пока никуда не уходите, держитесь». Устроили мы артель. И стали называться не монастырем, а артелью. А уж в двадцать седьмом власти начали требовать с матушки игуменьи сестринские списки, документы на всех.
— У нас нет никаких документов!
И правда, в монастырь-то нас принимали без документов. Хотя, конечно, считали нас, счет был. До революции сестер было больше тысячи. Я вот приехала уже в 15-м году. «Чья ты, откудова?» А в монастыре из нашего села была Агаша, постарше меня.
— Я с одного села с Агашей…
— О, Агашина землячка!
Вот и все. Такой вот документ был: «Агашина землячка».
Старушки рассказывали: когда сестры жили еще с преподобным Серафимом, значит, лет сто пятьдесят назад, батюшка Серафим сестрам говорил: «Придет время, мои сиротки в Рождественские ворота как горох посыплются!» Мы, бывало, гадали: «Какие же это ворота будут? В монастыре таких ворот нет».
И вот в двадцать седьмом году подходит наш престольный праздник – Рождество Богородицы. В два часа – малая вечерня. Я тогда в звонарях была. Побежали мы звонить к колокольне. Только я берусь за замок – цап меня кто-то за руку сзади. Ах, батюшки – «Краснашапка»! Милиционер. И не видела, откуда он взялся. Схватился за замок и не дает, не пускает нас на колокольню.
— Стой! — говорит. Я говорю:
— Как стой?! Уж нам время звонить!
— Вам, — говорит, — время. А нам — нет. Певчие бегут, спрашивают:
— И чтой-то это вы не звоните? А мы головушки повесили:
— Вон, «красна шапка» не дает!
Звонить на праздник не дали, а дали — семь дней на сборы.
В двадцать седьмом году это было. В сентябре. По старому стилю восьмого, а по новому – я не знаю. Рождество Богородицы, праздник, 8 сентября. Тут сестры и вспомнили:
— Батюшка Серафим говорил: «Сиротки мои в Рождественские ворота как горох посыплются!» Вот вам и Рождественские ворота.
Вспомнили слова преподобного! Сестры потом попросили:
— Вы эти семь дней разрешите нам все докончить. Значит, чтоб и службу служить, и звон.
— Ну, делайте как знаете. Не отказали.
Через неделю мы ко всенощной отзвонили во все звоны! В последний раз! Отзвонили, отслужили… И как птички – кто куда. Вот так… А дождик лил! В дорогу… Господи, люди на нас, и Господь на нас! Царица Небесная.
Да что ж поделаешь? Ведь невозможно, что они, власти эти, предложили – чтоб, значит, не надевать монашескую одежку! Ходите, как мирские. И чтобы икон не было, а поставить Ленина. На это никто не согласился!
В Тихвинской церкви хранилось все-все для нового собора. Что там было, при нас еще стали вывозить. Ризы, кресты, ну всё-всё вывезли. А мужички, что пригнали с телегами, не радостны были: «Сюды мы везли с радостью, для нового собора, а сейчас невесело нам». Вот тут-то из мужичков некоторые, голову нагнувши, прямо плакали. Ну, жалко было! Они – только что поплакали, а что они могут сделать против власти?
Матушку игуменью на второй день в тюрьму забрали. И пошли мы кто куда…
Архиерей один был при нас, тайно. Он нам сказал:
— Из монастыря вас выгнали, но монашества мы с вас не снимаем.
Я не знаю, как люди, а монашки так рассуждали: «Все это — Божье наказание. Господь попустил для нас такую власть».
***
Тридцать седьмой год. Мы с монашками вокруг монастыря жили. Я – вот тут, на Калгановке. И на той стороне улицы еще были домики, там тоже жили монашки. А некоторые побоялись тюрьмы – замуж вышли… Помоги им, Господи!
Пришло время – в тюрьмы нас давай брать. В тридцать седьмом. Какая-то явилась «тройка» – судьи такие. Помню, небольшая такая была комната. Они сидят – такие большие мужчины. А нас двадцать человек сразу одних монашек милиционер привел.
— Ох, брат, как ты много привел!
— А я еще знаю, где взять.
— Как вас судить-то? Ну, в церкву ходили?
Такая наша вина была — «бродяги».
Повезли нас в Ташкент. Вагоны телячьи, сквозняки везде. Вот в вагоне-то я и заболела. Я все плакала: «Господи, — думаю, — за что в тюрьму-то? Тюремщица!» Как-то мне было обидно, что я в тюрьме. Ну и плакала. Да и все плакали, наверное. Лицо от слез у меня было сырое. А потом, как пошел поезд, стал ветер, и у меня сразу голова простыла. И – «рожа»! Все у меня опухло. Привезли в Ташкент, а я уж ничего не понимаю. В больницу положили. Но не померла, жива осталась…
Привезли нас в Ташкент, в чистое поле, а как стали освобождаться — целый город построили. Бесплатные работники.
Такая была еще – генеральная проверка. Темный-темный коридор. По обе стороны стража с пиками стоит. Страх-то там какой был! Сколько охраны, собаки лают! Господи, и чего они берегли такого добра-то, монашков? И вот этакой тропкой, через стражников, — проходи. Пройдешь, а в конце – обыск. Кресты снимают! Господи, прости их! Матерь Божия… Милиционер крест содрал – ногами растоптал: «Зачем носишь?!»
И вот, когда сняли наши крестики, такое было чувствие – как все равно перед тобой стоит Сам Господь распятый! Как будто Сам Господь на Кресте терпит! Крестики сняли – такая обида!
А потом что же – как же без креста? В то время мы пряли узбекскую пряжу, вату. И были там такие вилочки – их маленько срезать, и будет крестик. Поделали мы крестики. Пошли в баню, с крестами. А там такие есть, начальству сразу докладывают:
— А монашки опять все в крестах!
Но тут уж не отбирали. Да и возьмете – мы себе что-нибудь другое найдем.
Но и Господь нас укреплял! Одна сестра дивеевская, она еще до нас здесь в тюрьме была, видит во сне батюшку Серафима. Батюшка сюда, в тюрьму, целый этап монашков гонит. И весело так говорит: «Открывайте двери! Сестер вам веду!» Это — нас-то!
А до этого, на свободе еще, в Дивееве, была у нас блаженная, Марья Ивановна. Она при мне помирала, вскоре как нас из монастыря выгнали. Мы все тогда у нее спрашивали:
— Мамашенька, когда ж мы в монастырь? Мы монастырь ждем!
— Будет, будет вам монастырь. Мы с покойницей матерью казначеей скоро вас в этот монастырь вызывать начнем!
И вы знаете, что она мне еще сказала?
— Только в монастыре этом вас будут звать не по именам, а по номерам. Вот тебя, Фрося, мы позовем с казначеей: триста тридцать восемь!
Триста тридцать восемь… Подивилась я, но запомнила. А когда в тюрьму взяли, такой номер у меня и был! Я помню этот свой номер – триста тридцать восемь. Да, она мне это сказала, Марья Ивановна, блаженная! Вот тебе и монастырь!
Что ж, такое было время… По-всякому приходилось. Поста больно уж не соблюдали. Господи, прости! Когда из костей что наварят… Но большой пост все-таки терпели. Водичка там или чего постное – берем. А скоромное не брали.
Но все-таки было хорошо, что нас много там было, монашков. Сорок человек. Какой праздник, мы на нарах сидим и чувствуем — Благовещение! Господи, помилуй, а теснота везде! Внизу — шпаны! Они там царствуют. А мы наверху. Нам еще лучше! Бог с ними! Были среди нас и певчие. Вот так, соберемся наверху и тихонько запоем – «Архангельский глас».
Были такие, что и на память знали всё — и службу, и акафисты. Книги нам держать не пропускали. Книги забирали, да…
А вот в одно время ехали на пересылку. Долго ехали. А в соседнем вагоне – шпаны. И больно уж разодрались! Монашков отдельно везли. Эти шпаны все нары попереломали. И вот одну к нам сунули. Она вся была… ну… голая почти! Ничего на ней не было, так, чуток приодетая. Ни сумки у нее, ничего. А монашки все были с сумками. И рубашечка-сменочка, и сухарик, и что надо — все у нас было. А у шпанов – нет ничего. Жалко ее стало. У кого был какой кусочек, покормили. Кто юбку, кто какой платочек – и одели ее во все. Ну ладно… Едем. Вот на одной остановке дверь открыл военный. Нас провожали не большевики, а военные, солдаты.
— Ну, сестры, как живете? — спрашивает.
— Все хорошо. Слава Богу!
— Может, кому чего нужно? Может, кто больной?
— Да ничего. Всё терпим! А эта шпана и говорит:
— Гражданин начальник! А монашки Богу молятся. Поют!
— Вот и хорошо! И ты с ними пой. Они за то и сидят. Пусть себе молятся.
На каждом вагоне – солдат. Сидит и караулит. Мы-то в вагоне, а охранник наверху. Там холодно. Он все ходит, притоптывает. Мы его так жалели! «Господи, мы в тепле, а ему там холодно, караулит нас!»
А как поезд тронется, солдат стучит нам:
— Эй, сестры! Запевайте «Барыню»!
А мы пели «Благослови, душе моя, Господа». Или там – обедню. Он всегда, как тронемся, хоть и не знает, как назвать, но стучал нам:
— Пойте «Барыню», не бойтесь!
Да… Господи, были и добрые. Всякие были…
Потом перевели нас, монашков, в приют к дитям. Там при тюрьме приют был. Мамки их сидели в лагере. А шпане нельзя было детей доверять. Они как разойдутся – убьют ребенка. Вот и брали туда монашков.
А нам там хорошо было! На Пасху, как уложим детишков, в двенадцать часов соберемся в этом… как его… забыла… не назову… В павильоне! Детки в этом павильоне днем играют. Мы там соберемся и запеваем тихонько: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» и «Христос воскресе». Тихонечко так…
А медсестра и директор однажды услыхали. «Где же это такое пение? Как Ангелы поют!» Пошли и наткнулись на нас.
— Так это вы тут поете?
Мы испугались! А директор была еврейка. Но ничего никому не сказала.
— Ну ладно, только тихонько пойте.
А ведь приходилось и детей крестить. Ох, Господи, прости, надо было это батюшкам рассказать! Когда купали, тогда их и крестили. Читали «Верую», еще другие молитвы, я уж забыла. По четыре ребенка сразу крестили. А которые сильно больные, то по одному, а то зараза какая!
Вот так. А сколько там детей погибло. Много…
Оттуда мы и освободились.
Ох Господи Боже мой! Чего только не делали! Каких в жизни не было делов! И пряли, и ткали, и детей воспитывали! Монашки.
Эх, тюрьма! Никого не щадит! Говорят, «кто не был — побудет, а кто был — тот не забудет!» Теперь вот еще бы мытарства пройти… Господи, помоги! Царица Небесная. Много я вам тут наболтала.
***
Прощаясь и провожая нас, матушка остановилась, развязала платок и достала из-под ворота подрясника маленький деревянный крестик.
— А я его берегу! Он как-то у меня не потерялся. Крестик – заслуга из тюрьмы… Вот – простая деревяшечка. Я уж по-простому вам скажу… Если плохо скажу, не обессудьте. Вы все семьдесят лет в плену пробыли. Понимаете вы это, нет? Мы же в плену жили у советской власти. Это же плен! А дальше не знаю, что будет… Куда пойдет? Я только слыхала от одного человека, не скажу его имени, а только он сказал: «Кончилось царство Хамово!»…
Свеча
После кончины в 1833 году преподобный был похоронен в Саровском монастыре. Там началось его почитание, туда устремлялись тысячи паломников со всей России. В 1903 году прошло прославление преподобного Серафима в лике святых, и его мощи положили в Сарове в Троицком соборе, в великолепной раке. Православные люди слышали, конечно, о пророчествах преподобного Серафима, о том, что он перейдет своими мощами в Дивеево, но это казалось настолько непонятным, особенно после революции, когда мощи считались уничтоженными, что пророчества удобнее было считать чисто символическими.
И еще матушка Фрося рассказала, что в 1927 году, накануне закрытия Дивеевского монастыря, жившая здесь блаженная Марья Ивановна собрала в последний раз дивеевских сестер и, взяв заветную свечу, оставленную преподобным, зажгла ее перед всеми. А потом предрекла, что последняя из собравшихся здесь сестер, которая останется в живых, от лица всех монахинь – почивших, замученных, убитых, но оставшихся верными Господу Богу, – будет встречать в Дивееве мощи преподобного Серафима вот с этой самой свечой.
Когда матушка Фрося рассказывала мне эту историю, в живых оставалось, наверное, десять дивеевских сестер. Год за годом их становилось все меньше. Но остающиеся свято верили в исполнение пророчества. Наконец из почти тысячи живших до революции в Дивееве сестер матушка Фрося осталась одна.
В 90-х годах началось возрождение Дивеевского монастыря, и матушка переехала из домика на Лесной в келью. В 1990 году были найдены, казалось бы, навсегда потерянные мощи преподобного Серафима Саровского. С величайшим торжеством, крестным ходом через всю Россию, святые мощи были перенесены в Дивеево.
Когда архиереи во главе с патриархом Алексием при стечении тысяч и тысяч людей под пение хоров вносили мощи преподобного Серафима в дивеевский храм, в дверях стояла послушница Фрося, схимонахиня Маргарита, в полном облачении и держала в руках зажженную свечу.
Скончалась матушка 9 февраля 1997 года, в день церковной памяти новомучеников и исповедников Российских. Она и сама была исповедницей и новомученицей. Как и отец Иоанн (Крестьянкин), который тоже умер в этот праздник через пять лет. http://2010.orthodoxy.org.ua/print/53111 В плену жили у сов.власти и кончилось царство хамово…