дни савелия о чем книга
Спорная книга: Григорий Служитель, «Дни Савелия»
Григорий Служитель. Дни Савелия
М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2018
Константин Мильчин в колонке «Кошачья Федерация» («Русский Репортер») сетует, что герой-повествователь в этой книге слишком уж по-человечески думает и излагает свои мысли: «“Дни Савелия” — книга, написанная от лица кота. Которого зовут Савелий, который живет на Таганке, который старомодно разговаривает. Примерно так: “Какое счастье иметь семью, пускай и неполноценную (вопрос отцовства у нас, как и в большинстве кошачьих семейств, разумеется, никогда не поднимался). Иметь мамочку и двух глупых, но любимых сестричек. Иметь свой кров, пускай и с протекающей дранкой. Иметь стены, пускай и картонные, но свои! Стены, пропахшие гнилыми бананами Chiquita. Простую миску творога. Плошку проточной воды. А скольким повезло гораздо меньше нашего!”
Книга хорошая, хотя и грустная. Но вот беда — автор на самом деле не попытался до конца проникнуть в кошачье сознание, да, видимо, и не пытался это сделать. У героя оценки реальности, мотивации, взгляды на жизнь вполне человеческие. Хотелось бы чего-то более кошачьего».
Коллеге возражает Сергей Оробий в рецензии «Кот раздора» («Лит-ра.Инфо»): «Роман Григория Служителя “Дни Савелия” едва успел поступить в продажу, а уже вызвал противоположные оценки: одним очень понравился (например, Евгению Водолазкину, который и открыл этого автора), другим очень не понравился (например, законодательнице литературных вкусов Галине Юзефович). Аргумент за: это очень хорошо написано, и это искренняя добрая проза. Аргумент против: романы «про котиков» — это ведь на самом деле романы про людей, но с ненужным мимимишным бэкграундом.
Думаю, критики упускают сам конструктивный принцип романа. Проза Служителя — это “проза актёра”, а она столь же своеобразна, как, скажем, “проза поэта”. Надпись на обложке гласит: роман этот — “о котах и людях: и те, и другие играют чью-то жизнь”. Ключевое слово — “играют”, понимаете? Играет сам автор, перевоплощаясь то в главного героя, то в его хозяев. Возможно, по системе Станиславского: так и хочется крикнуть “Верю!”. Подлинны в романе прежде всего чувства, главное из которых — любовь к хрупкому миру. Однако не все театралы — поклонники системы Станиславского.
Кто остался в выигрыше, так это сами коты. Они опять столкнули нас, людей, лбами. Очевидно же, что ещё с древнеегипетских времён эти существа правят миром. Многовековая история тайной власти пополнилась очередной победой».
К нему присоединяется Владислав Толстов в обзоре «Русская проза: новые книги от “Редакции Елены Шубиной”» («БайкалИНФОРМ»): «Книга написана «от лица» обычного кота — причем кот (зовут его Савелий) разговаривает на хорошем литературном языке, играючи цитирует классиков и прекрасно ориентируется в московской топонимике. Искренняя, остроумная, какая-то чрезвычайно человеческая по интонации проза — даром что главный герой котик. Все претензии, что, мол, это такая игра в поддавки, и писать про котиков — значит, заведомо вызывать у читателя мимимишное настроение, а там, глядишь, любой текст прокатит, считаю несостоятельными. Сколько есть дурных текстов, написанных “от лица животного”, а “Дни Савелия” мне понравились. Буду ждать следующую книгу Григория Служителя».
Итоги дискуссии кратко подводит Михаил Визель в обзоре «Что планируют читать в отпуске сотрудники портала ГодЛитературы.РФ?» («Год литературы»): «В этой книге необычно всё. И фамилия автора (уверяют, что подлинная). И его род занятий (актёр одной из лучших московских трупп — “Студии театрального искусства” Женовача). И, конечно, главный герой — дворняжный московский кот, получивший имя в честь популярного бренда молочных продуктов. Книги о животных бывают двух родов — или аллегория, где под шкурой скрывается узнаваемый человеческий типаж, такой, как самодовольный гофмановский филистер Мурр, или зоология, как “Королевская Аналостанка” Сетона-Томпсона — книга про реальную кошку, проживающую реальную кошачью жизнь. Григорий, недаром актёр и режиссёр, находит какой-то третий путь. Его Савелий — безусловно, кот, у него кошачьи рефлексы и кошачье восприятие мира (вы, например, задумывались, как воспринимает мелкое животное ласкающие его руки?) — но в то же время он наделен чувствами и мыслями, которым можно и должно сопереживать. В первую очередь, конечно, его идеальной (в силу объективных причин) и трагической истории любви. Нет, кончается там всё не хорошо. Но ведь это же просто кот. К тому же кот московский — у него прекрасный, образный русский язык».
Дни Савелия
Перейти к аудиокниге
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
Это роман о котах и людях, о чувствах и переживаниях, о светлых эмоциях и грусти. В книге автор буквально перевоплотился в кота Савелия, сумел описать все те чувства, которые присущи маленькому пушистому животному с далеко не самой простой судьбой.
Да, тема котов в мировой и отечественной литературе уже не новая, но все еще не избитая. Григорий Служитель все же старается выделиться. Он пишет не столько о персонажах и явлениях вокруг них. Его цель – чувства. И он попадает в точку. Любовь в романе платоническая, но от этого не менее сильная и эмоциональная. Читатель, любит он кошек или нет, наверняка проникнется всем эмоциональным многообразием и богатством, которым наполнена книга. А оригинальные черно-белые иллюстрации только дополняют всю картину, делая ее еще более многогранной.
Купите, скачайте или читайте онлайн роман Григория Служителя «Дни Савелия» в сервисе электронных и аудиокниг ЛитРес.
Григорий Служитель родился в 1983 г. в Москве. Закончил режиссерский факультет ГИТИСа (мастерская Сергея Женовача), актер Студии театрального искусства, солист группы O’Casey. “Дни Савелия” – его первая книга. А нашел эту рукопись Евгений Водолазкин и написал предисловие.
“Коты в литературе – тема не новая. Не буду перечислять всех, кто писал об этих священных животных, – от Кота Мурра Эрнста Теодора Гофмана и до Мури Ильи Бояшова. И вот теперь Савелий. Мы-то понимаем, что за котами всякий раз просвечивают человеки. Герои Служителя – кто бы они ни были, коты или люди – настоящие. Одинокие и страдающие, смеющиеся и любящие. Любовь в этом романе заслуживает особых слов. Она – так уж сложилось – платоническая. Самая высокая из всех любовей”. Евгений Водолазкин
Не надо говорить про людей плохо, – сказал пес, вернувшись к нам. Сказал с надрывом и умоляюще посмотрел на Боцмана. – Среди них есть прекр…
Не надо говорить про людей плохо, – сказал пес, вернувшись к нам. Сказал с надрывом и умоляюще посмотрел на Боцмана. – Среди них есть прекр…
Тетя Мадлен много лет назад сказала: “Бывает хуже. Бывает гораздо хуже”. Где-то теперь тетя Мадлен? Мои размышления можно было суммировать д…
Тетя Мадлен много лет назад сказала: “Бывает хуже. Бывает гораздо хуже”. Где-то теперь тетя Мадлен? Мои размышления можно было суммировать д…
рано или поздно мы становимся похожи на то, что любим.
рано или поздно мы становимся похожи на то, что любим.
я только сейчас, через это прикосновение с маленькой детской рукой даже не почувствовал, а как бы предувидел, каким он может быть там, в будущем, этот странный договор между котом и человеком. Когда ты как будто перестаешь принадлежать сам себе; когда отдаешь свою волю этому странному существу. Когда потребность человека в заботе пересекается с необходимостью кота выжить. Когда ты в конце концов решаешь ему довериться, а он, как я слышал, наделяет тебя какими-то мистическими свойствами, способностью врачевать, видеть злых духов в доме. Когда хозяин наслаждается собственной заботой, кормит и поит кота, а кот, испытывая безграничную благодарность, отвечает взаимностью – и изо всех сил не делает ничего.
я только сейчас, через это прикосновение с маленькой детской рукой даже не почувствовал, а как бы предувидел, каким он может быть там, в будущем, этот странный договор между котом и человеком. Когда ты как будто перестаешь принадлежать сам себе; когда отдаешь свою волю этому странному существу. Когда потребность человека в заботе пересекается с необходимостью кота выжить. Когда ты в конце концов решаешь ему довериться, а он, как я слышал, наделяет тебя какими-то мистическими свойствами, способностью врачевать, видеть злых духов в доме. Когда хозяин наслаждается собственной заботой, кормит и поит кота, а кот, испытывая безграничную благодарность, отвечает взаимностью – и изо всех сил не делает ничего.
Она сказала: “Дорогой, мы с тобой так долго трахались, что у меня даже телефон не успел заблокироваться”.
Она сказала: “Дорогой, мы с тобой так долго трахались, что у меня даже телефон не успел заблокироваться”.
С этой книгой читают
Отзывы 167
Спасибо вам, Григорий, за эти чистые слёзы светлой грусти о скоротечности жизни – человека и кота. Так щемит в груди. Вы необыкновенный автор. Прошу, творите, не останавливайтесь. Такие люди, как вы, возродят русскую литературу и смягчат сердца людей.
Спасибо вам, Григорий, за эти чистые слёзы светлой грусти о скоротечности жизни – человека и кота. Так щемит в груди. Вы необыкновенный автор. Прошу, творите, не останавливайтесь. Такие люди, как вы, возродят русскую литературу и смягчат сердца людей.
Прекрасная литература! О нас. О котах. О таких тонких и дорогих материях. Жизнь. Любовь. Прощение. Обязательно вернусь к этой книге спустя какое-то время. Пусть она пока во мне уляжется. Мыслями буду долго к ней обращаться. За это отдельное спасибо Григорию Служителю!
Прекрасная литература! О нас. О котах. О таких тонких и дорогих материях. Жизнь. Любовь. Прощение. Обязательно вернусь к этой книге спустя какое-то время. Пусть она пока во мне уляжется. Мыслями буду долго к ней обращаться. За это отдельное спасибо Григорию Служителю!
Светлая, грустная книга. Без пошлости, без грубости, без наглости. Книга о любви. Любви к матери, любви к женщине, любви к жизни и к окружающему нас бытию.
Спасибо автору! У меня навсегда останется светлое чувство от упоминания этой книги.
Светлая, грустная книга. Без пошлости, без грубости, без наглости. Книга о любви. Любви к матери, любви к женщине, любви к жизни и к окружающему нас бытию.
Спасибо автору! У меня навсегда останется светлое чувство от упоминания этой книги.
Чтобы человеку попасть в мир кота, ему надо присесть на корточки. Высокий литературный стиль, где «смыкаются» и гардины, и уста, спрыгивает в «Днях Савелия» с подоконника исторического особняка в московский двор. К «нищим сугробикам», в кадр мобильных телефонов, в чьи-то жизни, проплывающие мимо, как «вещи на багажной ленте», и иногда подхватывающие с собой или вываливая прямо кому-то под ноги целый ворох надежд вперемешку с еле втиснутыми в чемодан носками.
Концентрированная возвышенность об руку с возвышенной насыщенностью каждой строки словно вышли из бальной залы прямиком на МКАД. Совершенно очумев от увиденного, как очень старый пиджак, как раз «успевший в третий раз войти в моду», они уворачиваются от машин в мигом промокших и порвавшихся бархатных башмачках, их стопы уже поранены, но от страха они не чувствуют боли. Каким-то чудом они еще живы. Возвышенность и насыщенность тут не стилизация и не прием, а голос автора, его глубоко личный регистр взаимодействия с окружающим миром.
Первые строчки книги отданы, впрочем, не Григорию Служителю, а одному из его первых рецензентов, так же мастерски прядущим свои романы из литературных традиций ушедших времен, – Евгению Водолазкину. И он задается вопросом, как же так получилось, что дебютант выпустил роман, не пустив ни одного полагающегося новичку «петуха». Отмечает ровный голос мастера. Предполагает влияние хорошей литературы, усвоенной в театральной деятельности: Григорий Служитель – актер.
В том, вероятно, и ответ: в этом романе при всем его изобилии и изощренности открывается не мир ремесленника, а мир внутренного устройства самого писателя, так уж, видимо, мастерски устроенного задолго до того, как писатель начал учить алфавит. Придумывать ничего не пришлось, только следовать закоулкам своей души. Истинная вершина здесь в созерцании – самом высоком кошачьем искусстве.
Кота Савелия автор нагрузил, кажется, всем багажом наблюдений и размышлений, накопившимся у него за 35 лет. Много это или мало? Мало для сказа кота Баяна. Но свою внутреннюю жизнь, Служитель, кажется, прожил и впрямь, как кот или пес, у которых день идет за семь. Бродячая жизнь уличного зверья как нельзя лучше позволяет пробежаться мягкими лапами по самым разношерстым мгновениям, иногда замирая, но чаще гонясь за тенями мыслей, которые оформляются все четче, равно как и нарастает в истории пестрота всех этих филигранных виньеток и ярких образов, рассыпавшихся под ноги порванными четками. Лишь бы не бисером.
Что смысл в любви. И нет его в том, чтобы рассказывать новые истории в мире, в котором этих историй слишком много, кроме того, что нет сил их не рассказать. Что путь каждого – отчаянная гонка за собой, своим предназначением и смыслом. Ну и иногда, конечно, за своим хвостом.
Дни Савелия
Перейти к аудиокниге
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
Отзывы 167
Спасибо вам, Григорий, за эти чистые слёзы светлой грусти о скоротечности жизни – человека и кота. Так щемит в груди. Вы необыкновенный автор. Прошу, творите, не останавливайтесь. Такие люди, как вы, возродят русскую литературу и смягчат сердца людей.
Спасибо вам, Григорий, за эти чистые слёзы светлой грусти о скоротечности жизни – человека и кота. Так щемит в груди. Вы необыкновенный автор. Прошу, творите, не останавливайтесь. Такие люди, как вы, возродят русскую литературу и смягчат сердца людей.
Прекрасная литература! О нас. О котах. О таких тонких и дорогих материях. Жизнь. Любовь. Прощение. Обязательно вернусь к этой книге спустя какое-то время. Пусть она пока во мне уляжется. Мыслями буду долго к ней обращаться. За это отдельное спасибо Григорию Служителю!
Прекрасная литература! О нас. О котах. О таких тонких и дорогих материях. Жизнь. Любовь. Прощение. Обязательно вернусь к этой книге спустя какое-то время. Пусть она пока во мне уляжется. Мыслями буду долго к ней обращаться. За это отдельное спасибо Григорию Служителю!
Светлая, грустная книга. Без пошлости, без грубости, без наглости. Книга о любви. Любви к матери, любви к женщине, любви к жизни и к окружающему нас бытию.
Спасибо автору! У меня навсегда останется светлое чувство от упоминания этой книги.
Светлая, грустная книга. Без пошлости, без грубости, без наглости. Книга о любви. Любви к матери, любви к женщине, любви к жизни и к окружающему нас бытию.
Спасибо автору! У меня навсегда останется светлое чувство от упоминания этой книги.
Чтобы человеку попасть в мир кота, ему надо присесть на корточки. Высокий литературный стиль, где «смыкаются» и гардины, и уста, спрыгивает в «Днях Савелия» с подоконника исторического особняка в московский двор. К «нищим сугробикам», в кадр мобильных телефонов, в чьи-то жизни, проплывающие мимо, как «вещи на багажной ленте», и иногда подхватывающие с собой или вываливая прямо кому-то под ноги целый ворох надежд вперемешку с еле втиснутыми в чемодан носками.
Концентрированная возвышенность об руку с возвышенной насыщенностью каждой строки словно вышли из бальной залы прямиком на МКАД. Совершенно очумев от увиденного, как очень старый пиджак, как раз «успевший в третий раз войти в моду», они уворачиваются от машин в мигом промокших и порвавшихся бархатных башмачках, их стопы уже поранены, но от страха они не чувствуют боли. Каким-то чудом они еще живы. Возвышенность и насыщенность тут не стилизация и не прием, а голос автора, его глубоко личный регистр взаимодействия с окружающим миром.
Первые строчки книги отданы, впрочем, не Григорию Служителю, а одному из его первых рецензентов, так же мастерски прядущим свои романы из литературных традиций ушедших времен, – Евгению Водолазкину. И он задается вопросом, как же так получилось, что дебютант выпустил роман, не пустив ни одного полагающегося новичку «петуха». Отмечает ровный голос мастера. Предполагает влияние хорошей литературы, усвоенной в театральной деятельности: Григорий Служитель – актер.
В том, вероятно, и ответ: в этом романе при всем его изобилии и изощренности открывается не мир ремесленника, а мир внутренного устройства самого писателя, так уж, видимо, мастерски устроенного задолго до того, как писатель начал учить алфавит. Придумывать ничего не пришлось, только следовать закоулкам своей души. Истинная вершина здесь в созерцании – самом высоком кошачьем искусстве.
Кота Савелия автор нагрузил, кажется, всем багажом наблюдений и размышлений, накопившимся у него за 35 лет. Много это или мало? Мало для сказа кота Баяна. Но свою внутреннюю жизнь, Служитель, кажется, прожил и впрямь, как кот или пес, у которых день идет за семь. Бродячая жизнь уличного зверья как нельзя лучше позволяет пробежаться мягкими лапами по самым разношерстым мгновениям, иногда замирая, но чаще гонясь за тенями мыслей, которые оформляются все четче, равно как и нарастает в истории пестрота всех этих филигранных виньеток и ярких образов, рассыпавшихся под ноги порванными четками. Лишь бы не бисером.
Что смысл в любви. И нет его в том, чтобы рассказывать новые истории в мире, в котором этих историй слишком много, кроме того, что нет сил их не рассказать. Что путь каждого – отчаянная гонка за собой, своим предназначением и смыслом. Ну и иногда, конечно, за своим хвостом.
Пена кошачьих дней
«Дни Савелия» Григория Служителя — реальный претендент на «Большую книгу» или просто милая история о котиках?
Текст: Людмила Прохорова
Обложка взята с сайта издательства
Присутствие романа Григория Служителя «Дни Савелия» в финале премии «Большая книга» в определенной степени удивляет. Да, трогательное житие одного из братьев наших меньших разит в самое читательское сердце: даже если вы отъявленный собачник, устоять перед этим четвероногим, усатым, а главное — высокоразвитым и мудрствующим — искушением весьма непросто. К тому же
Впрочем, сбить общего умиления пропаганда «Саввушки» не может. Читатель, приготовившийся внимать полной приключений и романтики жизни обаятельного котика, не будет обманут. На страницах романа пушистого героя ждут удивительные встречи и расставания, большая человеческая любовь и любовь нечеловеческая (во всех смыслах этого слова), а чтобы вдруг не закрались подозрения, что книга эта рассчитана преимущественно на подростков, в ней обнаруживается самый настоящий валериановый трип и беспрецедентный акт жестокости. Коктейль получился крепкий и хорошо взболтанный. Особенно для автора-дебютанта.
Но что же мешает всерьез рассматривать эту добротную, местами тонкую и не чуждую скромных модернистских экспериментов историю в качестве реального претендента на главную литературную награду страны?
Не хватает, как ни странно, глубины погружения в мир усатых и хвостатых.
Дни Савелия
III. То, что было потом
И вот я пошел дальше, предоставив времени свободно нести, с трудом тащить или силой волочить меня за собой. Теперь, когда первая юность моя миновала, я обзавелся бесполезным багажом, призрачным сподручным, толку от которого было не больше, чем от старого школьного галстука. Я говорю об опыте. Той валюте, которая всегда в цене. Чья кривая неуклонно ползет вверх на бирже общественных ценностей. Да, опыт сглаживает острые углы желаний, снижает полет надежды, зато он успокаивает. Опыт утешает, обращая жизненные пароксизмы в жидкий бежевый овал.
Я стал больше думать об отпущенном мне времени. Я вывел формулу, согласно которой прошлое (х) увеличивает свою площадь в той же прогрессии, в которой будущее (у) эту же площадь теряет. Я был весьма горд этим открытием. Я уверен, что мой бюст занял почетное место в воображаемой анфиладе выдающихся котов-первооткрывателей.
Да, субстанция времени неопределима и не…
Не могу придумать, что она еще не. Пусть будет непознаваема. Да, непознаваема. Утверждение банально, но от этого не менее справедливо. Жизнь моя мерно наполнялась событиями и воспоминаниями. Я оглядывался назад и замечал, что позади меня уже выстроился целый городок. Иногда я даже путал, что за чем следовало. Мы рассматриваем прошлое в сломанную подзорную трубу: то, что близко, видится совсем далеко, а то, что уже было скрыто за горизонтом, наоборот, предстает на расстоянии короткого прыжка. Что-то я помнил, что-то нет. Мимо меня, словно вещи на багажной ленте, медленно проплывали люди. У кого-то я задерживался, от кого-то убегал сразу. Их лица, фигуры были выполнены в смешанной технике. Одежда, привычки и, главное, голос были нарисованы красками, выпукло и искусно, а лица, волосы были едва проведены карандашом. Их я не помнил. Но все-таки было что-то, что я буду помнить всю жизнь, — руки.
Да, я помню руки каждого. И правые, и левые.Память моя охватывает расстояние от кончиков пальцев до изгибов локтей, дальше все мешается. Руки, пахнувшие несчастливостью, теплые руки старых женщин, отказывающихся мириться с одиночеством, на которое они обречены. Детские руки, не знающие опыта, времени, — эти были особенно грубы со мной. Для них я был придатком к той навязчивой нежности и приторной заботе, которыми они были окружены в их начальной поре. В противоположность им руки сильных здоровых мужчин на поверку оказывались гораздо обходительнее со мной. Потому что я был тем, чего они были лишены. Эти рабочие, охранники, полицейские, нищие и бродяги кормили меня на убой. Они узнавали во мне себя. Тех себя, какими они оставались внутри, но какими им было строго-настрого запрещено оставаться во взрослой жизни. Эти мужчины бунтовали. Они не выдерживали ответственности и долга, которыми были отягчены по праву чьего-то жребия, но им приходилось играть согласно правилам. Им приходилось до конца исполнять свои обязанности.
Они тащили за собой глухой рояль величиной с пятиэтажный дом, набитый неудачами, неизрасходованной силой, обидами и злобой. Поэтому со мной они были особенно добры.
Судьба, если можно так выразиться, была ко мне благосклонна. Говорю «благосклонна», потому что мне было с чем ее сравнить. Многие другие жили гораздо хуже меня. Привитый и кастрированный, я практически был лишен риска заразиться смертельными вирусами. Желание, что раньше изводило меня круглыми сутками, что мучило сжатой до предела пружиной, теперь не доставляло мне хлопот.
На женщин я смотрел, как эстет смотрит на искусный натюрморт: с любопытством, вниманием, но безо всякого желания нарисованное съесть.
Некоторые мои знакомые уходили. Про это тоже надо рассказать. Например, был у меня один товарищ, Гарри. Мы познакомились как-то весной. Договорились охотиться вместе. А голубей Гарри ловил как надо. Он прыгал, я оглушал и потом общипывал птицу. Гарри все время чему-то улыбался, и еще он умел смешно косить глазами. Потом он подхватил какую-то инфекцию. У него весь нос как будто стерся. Глаза стали гноиться. Казалось, уши вот-вот оторвутся. В общем, выглядел Гарри неважно. Но продолжал улыбаться. Самому хреново, а он улыбается. Уже зубов не осталось, а он улыбается.
Я заглянул к нему как-то утром в подвал — Гарри жил под рюмочной «Второе дыхание». Вы знаете, где это. Он лежит, хрипит. Потом приподнялся и сказал:
— Савва, я, наверное, дома сегодня останусь.
А ты перестань ко мне ходить. Не надо, — говорит это, а сам улыбается.
— Приятель, тебе… доктор нужен.
— Не нужен мне доктор. И не ходи ко мне.
— Тем более. Что тебе на меня смотреть? Уходи.
Я ушел. Но через три дня вернулся с голубиным крылом. Хотел проведать его, покормить. Но лучше бы не приходил. Гарри не стало. И последствия его кончины разили в нос чувствительно. Это было ужасно. Но я все-таки оставил ему крыло. Не знаю зачем. Может, оно ему там, где-нибудь, пригодится. Но потом я подумал, что где бы он ни был, с одним крылом ему там точно делать нечего. Поэтому я поймал еще одного голубя и вернулся в подвал со вторым крылом. Но Гарри там уже не оказалось. Хотя запах еще стоял. Должно быть, посетители «Второго дыхания» этажом выше стали шмыгать носами, нервничать, и хозяин убрал тело моего друга.
Вот. Гарри уже давно нет, а я его часто вспоминаю. Представляю, как он с голубиными крыльями по бокам улыбается своим новым приятелям, смешит их, кося глазами. Тоже, наверное, меня вспоминает. Хотя вряд ли.
Еще меня как-то занесло на Большую Полянку. Был декабрь. Шел снег. Перезвон с колокольни Григория Неокесарийского разливался по переулкам. Снег усиливался и скоро перерос в буран. Небо заволокло. Дальше десяти метров ничего не было видно.
Я покрывался снегом. Силы покидали меня, и я готовился к худшему. Я так замерз, что не мог пошевелиться. Я был похож на керамическую статуэтку. Потом меня кто-то взял и понес.
Моя новая хозяйка меня отпоила, откормила и назвала Каем. Она снимала жилье в большом многоэтажном доме на Большой Полянке, и звали ее Галей. Молодость догорала в ее окнах прощальными всполохами. Всю жизнь за ней по пятам следовал страх лишнего веса (страх, добавлю, обоснованный).Она увлекалась йогой, здоровым питанием и сноубордингом. В квартире уже проживал попугай Игги. Принял он меня, скажем прямо, неважно. Игги жил в клетке и с утра до вечера вращался, как безумный,
на жердочке, кривил на меня один глаз и без конца повторял, что я придурок. Впрочем, придурками он называл и хозяйку, и даже себя самого. Мои попытки заговорить с ним, установить хоть какой-то контакт окончились неудачей. Игги был никудышный собеседник. Атмосфера в доме царила нездоровая, угнетающая.
Зато меня отвезли в ветклинику и сделали новые прививки. Мой старый приятель Игорь Валентинович спустил очки на кончик носа, выпятил нижнюю губу и сказал: «Хм. Кажется, этого кота я уже где-то видел». Да, мне сделали прививки. Кроме того, хозяйка приобрела для меня шлейку и стала выводить на прогулку. Я не обижался, потому что это было лучше, чем оставаться дома. Потом она стала брать меня на работу.
Мы спускались в метро. В вагоне было тесно. Сонные души досматривали сериалы, уложив планшеты на спины и плечи соседей. Моя хозяйка взбалтывала жидковатую муть в бутылочке из-под минералки и выпивала ее залпом. Это был ее утренний детокс. Старушка в углу читала шепотом псалтырь по убранному в расписной оклад айпаду.
Ретиноевый отсвет сообщал ее лицу что-то нездешнее, византийское. Мы выходили из вагона. Протолкавшись сквозь толпу со мною на руках, Галя наконец вступала на эскалатор, оглядывала темную толчею позади, частью которой мы с ней только что были. Я следил, как нарастает и удаляется свет от плафона к плафону. Пролет посередине закрыт на ремонт. Под сводом шипит голос смотрительницы: «Не задерживаемся слева, проходим» — с характерным акцентом. Медленно крутятся жернова лестничного механизма, скрипят зубцы, стонут шестеренки. Из недр доносится нестройный бой молотков, нытье болгарки, клацанье цепи и ругань.
Люди трутся друг о друга взглядами. Ненавидят ход вещей. Их головы набиты рваными облаками, ошметками надежд, материнскими наказами и всей той мутью из телевидения, интернета и компьютерных игр, которая подменяет им память и которая помогает им бороться с самими собой. Единственная их пища и сила — страхи. Страх в каждом из них. Страх быть собой, страх не соответствовать навязываемым призракам, страх оставаться одному.
В глотке каждого стынет тихий вопль.
Хозяйка моя работала в салоне красоты на Мясницкой. Мне отвели место у витрины. Работницы шлифовали и лакировали ногти, умащивали кисти и ступни, делали какие-то шипящие прижигания, отчего на весь салон распространялся запах паленой кожи. Клиентки представляли собой разновидность престарелых девушек с сильно отредактированным замыслом Господа на лице. Определить их возраст было трудно — где-то между двадцатью и пятьюдесятью. Они были холодны и надменны. Губы их были непомерно раздуты, словно их укусила оса, слишком узкие носы лихо задраны кверху, а злые глаза оттянуты к вискам. Казалось, что лица их застегнуты на затылке, и если случайно коснуться секретной прищепки, то маска сорвется и с треском закружится по салону, как воздушный шарик.
Мне нравилось проводить там время. В тазике плавали розовые лепестки, на стенах прыгали блики от зеркал и инструментов, которые я, разумеется, норовил поймать. Болезненные выкрики и постанывания клиенток ласкали мой слух: легкий безвредный садизм умиротворяет. Но у одной из важных клиенток открылась аллергия на котов. Крылья ее носа брезгливо вздымались, губы ядовито кривились, глаза презрительно щурились. В общем, меня скоро выпроводили из салона.
Я вернулся на Большую Полянку и был вынужден проводить целые дни в компании Игги. Это было невыносимо. Попугай окончательно спятил. С утра до вечера он любовался на себя в зеркальце и только в продолжение этих нарциссических сеансов сохранял молчание. В остальное время Игги на все лады обзывал придурками целый мир. Но это бы еще с полбеды. Чтобы скрасить нам часы до своего возвращения, хозяйка придумала оставлять включенным радио «Орфей». Клянусь, это было ошибкой. Да, я люблю классическую музыку, но Игги…
Он решил, что он певец. Нет беды в том, что кто-то не обременен талантом. Во сто крат хуже, когда этот кто-то совершенно не отдает себе в том отчета. Пока радио моросило Шопеном или Шуманом, попугай еще помалкивал, но чуть только раздавались первые такты какой-нибудь арии, он начинал что было мочи выть и кричать. Он твердо положил стать певцом и был в своем решении непреклонен. Прерывался он только на короткие выпуски новостей, но потом снова возвращался к своим занятиям с утроенной силой. О, как же часто бесталанность и трудолюбие шествуют под руку!
На помощь всем нам пришла, как ни странно, соседка сверху, милая старушка, оплакивающая более сорока лет безвременную кончину своего супруга. Может быть, «пришла» — не самое удачное слово. Дело в том, что горе приковало ее к постели, она почти не двигалась, и единственной отрадой для нее остался городской пейзаж за окном и эпопея Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». За старушкой ухаживала некая студентка ГИТИСа. Она заходила к ней каждый день в перерывах между занятиями, помогала по квартире и читала вслух роман.
Студентку угощали бесплатным обедом и одаривали пару раз в месяц каким-нибудь украшением времен старушечьей молодости. В ход шли янтарные сережки, бирюзовые браслеты и броши, расписанные в палехской технике. Студентка смыкала тяжелые лиловые шторы, увеличивала мощность искусственного камина в углу комнаты и садилась с ногами в кресло.
Она приступала к чтению глубоким чувственным контральто. Пыхтел камин, колыхались оранжевые бумажные лоскутки, имитирующие пламя, и ах как весело потрескивали локоны студентки, которые та накручивала на пальцы, с великим трудом усваивая перипетии бесконечного романа. Ленивое течение книги, совершая редкие изгибы и колена, приблизилось к середине, когда снизу все отчетливее стали доноситься вопли Игги.
Поначалу это в каком-то смысле только дополняло сумрачный литературный уют квартиры. Но затем студентка стала все чаще сбиваться, хмурить брови и нервно мусолить на груди подаренный кулончик. Наконец она не выдержала, захлопнула книгу и сказала всем и никому: «Это непрофессионально».
— Ma chure, постарайтесь не отвлекаться, — ответила старушка, вперив неподвижный взгляд в потолок. — Ведь внимание — изумруд в сокровищнице любого артиста.
Студентка собралась и продолжила. Но продолжил и попугай. Фразы рассыпались в слова, слова в буквы, и те плавали в полумгле комнаты, как мучной алфавит в супе. Поиски утраченного времени были обречены на провал.
Вечером нашу хозяйку вызвали на разговор.
Кроме старушки, унять попугая потребовали жители соседних трех квартир: слева, справа и снизу соответственно. Хозяйка стала накрывать клетку тряпкой. Но Игги воспринял это как следующий уровень обучения вокальному мастерству, так сказать, «ночной этап».
В конце концов я не совладал с собой. Однажды по радио звучало L’amoroso. Я весь обратился в слух и лег на спину, чтобы лучше воспринять каждую ноту любимого allegro. Игги, словно догадавшись, как дорого мне это allegro, завопил так мерзко, что я прыгнул на стол, сорвал с клетки покрывало и твердо произнес: «Хватит». Попугай подогнул ногу и злобно уставился на меня. Я уже повернул назад, как Игги закричал что было мочи: «Придурок, придурок, придурок». И тогда я сбросил клетку на пол, отворил дверцу и в два счета придушил глупую птицу. Я смотрел, как летают по комнате разноцветные перья, и, клянусь, не испытывал ни малейших угрызений совести.
Оставаться в этом доме я больше не мог. Вечером хозяйка вернулась с работы, отворила входную дверь и привычным движением преградила мне путь к побегу. Но я перепрыгнул через ее ногу и бросился вниз по лестничным маршам. И Галя меня не догнала.
Я встречал много смертей. Вмерзших в пруд уток. Отравленных крыс. Голубей, потерявших управление на большой высоте и разбившихся о мостовую (этих я незамедлительно разделывал и съедал).
Каждый раз я вспоминал похоронную бригаду кротов с Шелапутинского. Один раз я даже видел мертвого человека. То был нищий, который уснул в сквере на Болотной площади. Эта площадь в ту морозную зиму почему-то пользовалась особой популярностью среди москвичей. Они стекались к ней широкими бурными реками. К лацканам их пальто были приколоты белые ленточки, в озябших руках они держали знамена, плакаты, термосы с горячим чаем, фляжки с коньяком. С выстроенных трибун к огромной толпе, наводнившей площадь, по очереди обращались какие-то люди. Несмотря на мороз, они выступали без шапок, говорили много, охотно, и лица их были окутаны паром, который источали их посиневшие рты. Хлопки ладоней друг о друга помогали митингующим согреться, поэтому аплодисменты не смолкали ни на минуту. Что бы ни говорил выступавший, толпа хлопала и хлопала. А в это же время в конце сквера, за периметром ограждений, оцеплений и всего прочего, двое полицейских пытались разбудить нищего на скамейке. На голову его поверх шапки был надет пакет — должно быть, ночью он так пытался согреть голову, ноги обуты в ботинки с меховой оторочкой. Ботинки были модные, явно недешевые. Их, я уверен, он успел вырвать в церкви на раздаче вспомоществований от прихожан. Одной скрюченной рукой он будто пытался за что-то ухватиться, другая была убрана по-диктаторски за борт пальто, с выставленным наружу большим пальцем. Он не отвечал на вялые толчки полицейских. Те еще издали поняли, что все напрасно. У замерзших ног нищего лежала припорошенная снегом бутылка и несколько мешков бог знает с чем. Вот, собственно, и весь итог его земного присутствия.
По скверу дробным эхом разносились слова ораторов. В небе жужжал какой-то летательный аппарат. Суровый ветер зловеще бряцал гроздьями замков, замчонков и замочищ на Лужковом мосту, которые развесили влюбленные москвичи как символы крепости их чувств. Тысячи ног со скрипом переминались на снегу. Нищего еле смогли уложить на носилки. Его тело не распрямлялось, сохраняя сидячую позу, потом все-таки поддалось усилиям полицейских. Никто не обращал внимания на замерзшего, если не считать странной бронзовой группы поодаль. Осел во фраке, толстый божок верхом на винной бочке, тощий лакей, услужливо протягивающий прохожему шприц. Похотливая девица с глубоким декольте и головой жабы. Носорог-садист. Еще кто-то… Не знаю, какой был смысл в этих скульптурах. Что-то недоброе, страшное и завораживающее. Я еще подумал, что нищий, наверное, так и уснул от ужаса, рассматривая полночи этих страшилищ. Представляю эту ночь: рога, плечи, орудия пыток, странные наряды, обвисшие мышцы, животы. Цепная ограда вокруг статуй, ступеньки. Все покрыто сиреневым снегом. Не видно звезд, не видно луны. Нищий не мог ни убежать, ни отвернуться от этих монстров. Так и замерз. Кто теперь скажет, как это случилось на самом деле?