голова до прелести пуста оттого что сердце слишком полно
Подруга (1-17 — Цветаева)/12
| Точность | Выборочно проверено |
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
Общественное достояние Общественное достояние false false
Сини подмосковные холмы,
В воздухе чуть тёплом — пыль и дёготь.
Сплю весь день, весь день смеюсь, — должно быть,
Выздоравливаю от зимы.
Я иду домой возможно тише:
Ненаписанных стихов — не жаль!
Стук колёс и жареный миндаль
Мне дороже всех четверостиший.
Голова до прелести пуста,
Оттого что сердце — слишком полно!
Дни мои, как маленькие волны,
На которые гляжу с моста.
Чьи-то взгляды слишком уж нежны
В нежном воздухе едва нагретом…
Я уже заболеваю летом,
Еле выздоровев от зимы.
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Музыка
—Поиск по дневнику
—Статистика
Марина Цветаева. Цикл стихов «Подруга»
Марина Цветаева. Цикл стихов «Подруга».
Они встретились в 1914 году. Марине Цветаевой было в то время всего 22 года. У нее муж и маленькая дочь – Ариадна. София Парнок оказалась почти на 9 лет старше. Вспыхнула любовь. В жизни случаются разные неожиданности. Оставим за рамками чувства двух поэтесс. Об этом написано достаточно много. Обратимся к поэзии. Важно, что в результате этой встречи появился замечательный цикл из 17 стихотворений под названием «Подруга». Именно так обозначила свое отношение к Софии молодая Марина Цветаева. Стихи буквально излучались из души Цветаевой с октября 1914 года по май 1915, целых 7 месяцев. И что бы ни говорили – читать их одно удовольствие.
Вам одеваться было лень,
И было лень вставать из кресел.
— А каждый Ваш грядущий день
Моим весельем был бы весел.
Особенно смущало Вас
Идти так поздно в ночь и холод.
— А каждый Ваш грядущий час
Моим весельем был бы молод.
Вы это сделали без зла,
Невинно и непоправимо.
— Я Вашей юностью была,
Которая проходит мимо.
25 октября 1914
Свободно шея поднята,
Как молодой побег.
Кто скажет имя, кто — лета,
Кто — край ее, кто — век?
Извилина неярких губ
Капризна и слаба,
Но ослепителен уступ
Бетховенского лба.
До умилительности чист
Истаявший овал.
Рука, к которой шел бы хлыст,
И — в серебре — опал.
Рука, достойная смычка,
Ушедшая в шелка,
Неповторимая рука,
Прекрасная рука.
10 января 1915
Сини подмосковные холмы,
В воздухе чуть теплом — пыль и деготь.
Сплю весь день, весь день смеюсь, — должно быть,
Выздоравливаю от зимы.
Я иду домой возможно тише:
Ненаписанных стихов — не жаль!
Стук колес и жареный миндаль
Мне дороже всех четверостиший.
Голова до прелести пуста,
Оттого что сердце — слишком полно!
Дни мои, как маленькие волны,
На которые гляжу с моста.
Чьи-то взгляды слишком уж нежны
В нежном воздухе едва нагретом…
Я уже заболеваю летом,
Еле выздоровев от зимы,
13 марта 1915
Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя…
Есть темные извилистые рты
С глубокими и влажными углами.
Есть женщины. — Их волосы, как шлем,
Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. — Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребенка?
Вознесение, 1915
Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать — куда Вам путь
И где пристанище.
Я вижу: мачта корабля,
И Вы — на палубе…
Вы — в дыме поезда… Поля
В вечерней жалобе…
Вечерние поля в росе,
Над ними — во́роны…
— Благословляю Вас на все
Четыре стороны!
3 мая 1915
Вспомяните: всех голов мне дороже
Волосок один с моей головы.
И идите себе… — Вы тоже,
И Вы тоже, и Вы.
Разлюбите меня, все разлюбите!
Стерегите не меня поутру!
Чтоб могла я спокойно выйти
Постоять на ветру.
6 мая 1915
Когда-нибудь прелестное создание, Я стану для тебя воспоминанием,
Марина Цветаева. Любимые стихи ( 12 ) и цитаты
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
— Нечитанным стихам!
Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берет,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Коктебель, 13 мая 1913
Чьи-то взгляды слишком уж нежны
В нежном воздухе едва нагретом.
Я уже заболеваю летом,
Еле выздоровев от зимы.
***
Аля: «В твоей душе тишина, грустность, строгость, смелость. Ты умеешь лазить по таким вершинам, по которым не может пройти ни один человек. Ты сожженная какая-то. Я никак не могу выдумать для тебя подходящего ласкательного слова»
***
Аля: «Мама, знаешь что я тебе скажу? Ты душа стихов, ты сама длинный стих, но никто не может прочесть, что на тебе написано, ни другие, ни ты сама,- никто»
***
Не нужен мне тот, кому я не необходима. Лишний мне тот, кому мне нечего дать.
Лгу оттого, что по кладбищам
Трава растет,
Лгу оттого, что по кладбищам
Метель метет.
Из цикла «Стихи сироте».
Как живется вам с простою
Женщиною? Без божеств?
Государыню с престола
Свергши (с оного сошед),
Рыночною новизною
Сыты ли? К волшбам остыв,
Как живется вам с земною
Женщиною, без шестых
***
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет всё, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет всё — как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой,
Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.
Генералам двенадцатого года
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса,
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след, —
Очаровательные франты
Минувших лет!
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера!
Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна…
О, как, мне кажется, могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
Своих коней.
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.
Три сотни побеждало — трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы всё могли.
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать.
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
В небытие.
26 декабря 1913
Феодосия
Стихотворение посвящено С. Эфрону. В первоначальном варианте начиналось строфой, позднее опущенной:
Одна улыбка на портрете,
Одно движенье головы, —
И чувствуется, в целом свете
Герои — вы.
Тучков-четвёртый Александр Алексеевич (1778—1812) — генерал-майор, павший в Бородинском сражении.
А это ссылка на видеофрагмент из кинофильма «О бедном гусаре замолвите слово» (музыка замечательного композитора Андрея Петрова):
Судьба у Марины Цветаевой сложилась невероятно трагично. Война и нищета дают о себе знать. Один её ребёнок в 3-летнем возрасте умирает от голода в приюте, мужа по подозрению в политическом шпионаже расстреливают, вторую дочь репрессируют на 15 лет. Цветаева с сыном отправляется в эвакуацию в Чистополь, куда ссылали большинство литераторов – там ей обещают прописку и работу. Цветаева пишет заявление: «Прошу принять меня на работу в качестве посудомойки в открывающуюся столовую Литфонда». Но ей не дали и такой работы: совет счел, что она может оказаться немецким шпионом.
24 цитаты Марины Цветаевой о любви и жизни, которые раскрывают всю глубину и мудрость её трагической судьбы:
1. «Я буду любить тебя все лето», – это звучит куда убедительней, чем «всю жизнь» и – главное – куда дольше!
2. Если бы Вы сейчас вошли и сказали: «Я уезжаю надолго, навсегда», – или: «Мне кажется, я Вас больше не люблю», — я бы, кажется, не почувствовала ничего нового: каждый раз, когда Вы уезжаете, каждый час, когда Вас нет – Вас нет навсегда и Вы меня не любите.
3. Влюбляешься ведь только в чужое, родное – любишь.
4. Творчество – общее дело, творимое уединёнными.
5. В мире ограниченное количество душ и неограниченное количество тел.
6. Любить – значит видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители.
7. Если я человека люблю, я хочу, чтоб ему от меня стало лучше – хотя бы пришитая пуговица. От пришитой пуговицы – до всей моей души.
8. Успех – это успеть.
9. Человечески любить мы можем иногда десятерых, любовно — много — двух. Нечеловечески — всегда одного.
10. Я хочу такой скромной, убийственно-простой вещи: чтобы, когда я вхожу, человек радовался.
11. Я не хочу иметь точку зрения. Я хочу иметь зрение.
12. Слушай и помни: всякий, кто смеётся над бедой другого, дурак или негодяй; чаще всего и то, и другое.
13. Единственное, чего люди не прощают – это то, что ты без них, в конце концов, обошёлся.
14. Скульптор зависит от глины. Художник от красок. Музыкант от струн. У художника, музыканта может остановиться рука. У поэта – только сердце.
15. «Стерпится – слюбится». Люблю эту фразу, только наоборот.
16. Любимые вещи: музыка, природа, стихи, одиночество. Любила простые и пустые места, которые никому не нравятся. Люблю физику, её загадочные законы притяжения и отталкивания, похожие на любовь и ненависть.
17. В одном я – настоящая женщина: я всех и каждого сужу по себе, каждому влагаю в уста – свои речи, в грудь – свои чувства. Поэтому все у меня в первую минуту: добры, великодушны, щедры, бессонны и безумны.
18. Насколько я лучше вижу человека, когда не с ним!
19. Никто не хочет – никто не может понять одного: что я совсем одна. Знакомых и друзей – вся Москва, но ни одного кто за меня – нет, без меня! – умрет.
20. Мужчины не привыкли к боли, – как животные. Когда им больно, у них сразу такие глаза, что всё что угодно сделаешь, только бы перестали.
21. Мечтать ли вместе, спать ли вместе, но плакать всегда в одиночку.
22. О, Боже мой, а говорят, что нет души! А что у меня сейчас болит? – Не зуб, не голова, не рука, не грудь, – нет, грудь, в груди, там, где дышишь, – дышу глубоко: не болит, но всё время болит, всё время ноет, нестерпимо!
11.08.2015 Роберт Берг
Поэтесса Софья Парнок была первой женщиной, которую яростно, без оглядки на общественное мнение и чувства своего молодого мужа полюбила Марина Цветаева. Их отношения длились полтора года и оставили глубокий след в творчестве Цветаевой. Она посвятила Парнок множество стихов, которые знают и цитируют все, порой даже не представляя, к кому они были обращены.
Софья Парнох (именно так изначально писалась ее фамилия), вошедшая в историю отечественной литературы под именем «русская Сафо», родилась 11 августа 1885 года в Таганроге в состоятельной еврейской семье. Ее отец Яков Соломонович, провизор по профессии, содержал аптеку. Стихи Соня писала с детства. Мать ее умерла довольно рано, после родов близнецов – Валентина, будущего танцора, хореографа, поэта и переводчика, и Елизаветы, ставшей впоследствии детской поэтессой и переводчицей. Вскоре отец женился во второй раз, отношения с мачехой у Сони не сложились. Одиночество, отчужденность, замкнутость в своем собственном мире стали постоянными спутниками задиристой крутолобой девчонки с копной непокорных кудрей и каким-то странным, устремленным в вечность, взглядом.
Окончив таганрогскую Мариинскую гимназию, Парнок уехала получать музыкальное образование в Женеву. Ее личная жизнь с самого начала складывалась непросто: брак с литератором Владимиром Волькенштейном, заключенный по всем еврейским законом в синагоге, быстро распался. После развода, последовавшего в 1909 году, свой взор обращала исключительно на женщин. «Я никогда не была влюблена в мужчину», – напишет она позже. Опубликованный вскоре первый сборник начинающей поэтессы был посвящен Надежде Поляковой – ее женевской подруге. Вернувшись в Россию, Парнок зарабатывала главным образом литературным трудом: помимо собственных стихов публиковала также переводы с французского. Под псевдонимом «Андрей Полянин» выходили ее критические статьи.
Знакомство Парнок с Цветаевой, которая к тому времени была замужем и имела дочь, случилось в октябре 1914-го в одном из литературных салонов. Подробности их первой встречи, восстановленные по мемуарам очевидцев, приводит в книге «Жизнь и творчество русской Сафо» американская исследовательница Диана Льюис Бургин: «Парнок вошла в гостиную в черной куртке с крылатым воротником. Огонь потрескивал за каминной решеткой, в воздухе пахло чаем и духами White Rose. Почти сразу кто-то подошел к Парнок и сказал, что здесь молодая поэтесса, с которой ей следует познакомиться. Когда она встала, то заметила молодую женщину с короткими вьющимися светлыми волосами, которая “беспричинным движением” поднялась приветствовать ее».
Их окружили гости, и кто-то сказал в шутливом тоне: «Знакомьтесь же, господа!» Парнок вложила свою руку в руку Цветаевой «движеньем длинным», и «нежно в ее ладони помедлил осколок льда». Цветаева «полулежала в кресле, вертя на руке кольцо», а когда Парнок «вынула папиросу», Цветаева, инстинктивно войдя в роль рыцаря, «поднесла ей спичку». Парнок, судя по всему, была первой (но далеко не последней) женщиной в жизни Цветаевой. Сочетание женственности, мальчишеской ребячливости и неприступности, которое Цветаева увидела в Парнок, неудержимо влекло ее, не говоря уже о таинственном и романтическом ореоле греховности, окружавшем репутацию этой женщины:
И лоб Ваш властолюбивый
Под тяжестью рыжей каски,
Не женщина и не мальчик,
Но что-то сильнее меня!
Многие исследователи творчества Цветаевой трактуют историю ее взаимоотношений с Парнок, следуя стереотипной точке зрения о «сапфической любви». Они представляют Парнок мужеподобным зловещим соблазнителем, а Цветаеву – жертвой соблазна. Бургин, однако, с подобной трактовкой не согласна. Цветаева воспринимала именно себя как олицетворение активного, мужского (мальчишеского) начала в отношениях с Парнок, считает исследовательница: «Цветаева настойчиво изображает обходительным и льстивым возлюбленным могущественного создания. Она видит себя рыцарем, который стремится совершить героические, романтические и безрассудные подвиги, чтобы добиться благосклонности своей таинственной дамы». Знаменитое стихотворение Цветаевой «Под лаской плюшевого пледа», превращенное впоследствии в романс, который так проникновенно поет Лариса Огудалова Паратову в фильме «Жестокий романс», посвящено именно Парнок:
В том поединке своеволий
Кто в чьей руке был только мяч?
Чье сердце – Ваше ли, мое ли
Летело вскачь.
Парнок сразу же распознала талант Цветаевой, безоговорочно полюбила ее дар, заботливо воспитывала и лелеяла его, никогда не переставая его ценить. Не исключено, что к этому великодушному и благородному отношению примешивалось чувство невольной зависти к поэтическому дару юной подруги, но Парнок умело управляла своими эмоциями и мудро воздерживалась от прямого литературного состязания с Цветаевой.
А как же отнесся к сердечной страсти Цветаевой ее муж Сергей Эфрон, за которого она вышла по сильной, самозабвенной любви еще зимой 1912 года, когда ей было 20 лет? Он, судя по всему, решил переждать это увлечение, поняв всю его серьезность, не мешал подругам и тщательно избегал показываться им на глаза. В конце концов он ушел братом милосердия на действующий фронт. Цветаева продолжала сильно любить его и в то же время не могла жить без Парнок. Она очень страдала от такой душевной раздвоенности, но была не в силах что-либо сделать.
В любви Цветаевой и Парнок с самого начала присутствовала обреченность, ожидание трагического исхода. Оба поэта (Цветаева не любила слово «поэтесса» и всегда называла себя поэтом), испытывая поначалу огромное счастье, в глубине души чувствовали близость финала. Цветаева сравнивала себя с андерсеновским Каем, а Парнок – со Снежной Королевой. Спустя год все повисло на волоске: Парнок вздыхала о новой «роковой госпоже», которую она намеревалась где-то встретить, а Цветаева в стихах уже давно предупреждала ее, что «твоя душа мне встала поперёк». Кстати, одна из песен в фильме «Ирония судьбы», которую за Надю поет Пугачева, написана на еще одно стихотворение Цветаевой, обращенное всё к той же Парнок:
Вечерние поля в росе,
Над ними – вороны.
Благословляю Вас на все
Четыре стороны.
Нужна была только искра, чтобы эта бочка с порохом взорвалась. Как всегда в подобных случаях, повод оказался ничтожным. Окончательный разрыв произошел зимой 1916 года. В феврале в Москву приехал молодой Осип Мандельштам, которым платонически увлеклась Цветаева. Два дня они бродили по Москве: Марина показывала ему свой родной город и отдыхала душой. Когда он уехал обратно в Петербург, Цветаева пришла на Арбат к Парнок. Выяснилось, что за «два мандельштамовых дня» всё было кончено: «У той на постели уже сидела другая – очень большая, толстая, черная». Марина молча развернулась и ушла. А Парнок вскоре уехала в Крым. С того дня Цветаева тщательно вычеркивает из памяти всё, что было связано с Парнок. Цикл посвященных ей стихов она назвала поначалу «Ошибка», и только во второй редакции он стал называться «Подруга».
Октябрьский переворот Софья Парнок встретила нейтрально. Обращаясь к брату, который звал ее за границу, в Париж, она ответила строками одного из стихотворений: «За морем веселье, да чужое, / А у нас и горе, да свое». По сути Парнок всегда была и оставалась, как свидетельствовали знавшие ее, «литературным пролетарием». Заставляла себя много переводить. Вместе с Пастернаком входила в кооперативное издательство «Узел», которое доходов не приносило, а в 1928 году и вовсе разорилось. Оказавшись без литературной компаний, Софья всё более замыкалась в себе, общалась с немногими близкими людьми.
После Цветаевой у Парнок было еще несколько романов, последний – уже перед самой смертью, когда поэтесса была тяжело больна. Ее «седой музой» стала Нина Веденеева, героиня последнего цикла ее стихов. Сердце Парнок буквально не выдержало переживаний закатной любви. На руках у Веденеевой она и скончалась в августе 1933 года в подмосковном селе Каринском. Хоронили ее бедно, в плохо сколоченном гробу на Введенском кладбище в Москве.
А тот роман двух великих поэтов оставил нам, среди прочего, прекрасные стихи Цветаевой, которые со временем ничуть не опошлились и звучат всё так же возвышенно и романтично:
Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится еще, что вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не Вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем, ни ночью- всуе.
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуя!
Спасибо Вам и сердцем и рукой
За то, что вы меня – не зная сами! –
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце не у нас над головами,-
За то, что вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не вами.
И еще ссылка на одну статью на эту же тему:
Полное собрание стихотворений
Эта и ещё 2 книги
за 299 ₽
8. “Свободно шея поднята…”
Свободно шея поднята,
Кто скажет имя, кто – лета,
Кто – край ее, кто – век?
Извилина неярких губ
Но ослепителен уступ
До умилительности чист
Рука, к которой шел бы хлыст,
И – в серебре – опал.
Рука, достойная смычка,
9. “Ты проходишь своей дорогою…”
Ты проходишь своей дорогою,
И руки твоей я не трогаю.
Но тоска во мне – слишком вечная,
Чтоб была ты мне – первой встречною.
Сердце сразу сказало: “Милая!”
Все тебе – наугад – простила я,
Ничего не знав, – даже имени! —
О, люби меня, о, люби меня!
Вижу я по губам – извилиной,
По надменности их усиленной,
По тяжелым надбровным выступам:
Это сердце берется – приступом!
Платье – шелковым черным панцирем,
Голос с чуть хрипотцой цыганскою,
Все в тебе мне до боли нравится, —
Даже то, что ты не красавица!
Красота, не увянешь за лето!
Не цветок – стебелек из стали ты,
Злее злого, острее острого
Увезенный – с какого острова?
Опахалом чудишь, иль тросточкой, —
В каждой жилке и в каждой косточке,
В форме каждого злого пальчика, —
Нежность женщины, дерзость мальчика.
Все усмешки стихом парируя,
Открываю тебе и миру я
Все, что нам в тебе уготовано,
Незнакомка с челом Бетховена!
10. “Могу ли не вспомнить я…”
Могу ли не вспомнить я
Тот запах White-Rose [21] и чая,
И севрские фигурки
Над пышащим камельком…
Мы были: я – в пышном платье
Из чуть золотого фая,
Вы – в вязаной черной куртке
С крылатым воротником.
Я помню, с каким вошли Вы
Лицом – без малейшей краски,
Как встали, кусая пальчик,
Чуть голову наклоня.
И лоб Ваш властолюбивый,
Под тяжестью рыжей каски,
Не женщина и не мальчик, —
Но что-то сильней меня!
Я встала, нас окружили.
И кто-то в шутливом тоне:
“Знакомьтесь же, господа”.
И руку движеньем длинным
Вы в руку мою вложили,
И нежно в моей ладони
Помедлил осколок льда.
С каким-то, глядевшим косо,
Уже предвкушая стычку, —
Я полулежала в кресле,
Вертя на руке кольцо.
Вы вынули папиросу,
И я поднесла Вам спичку,
Не зная, что делать, если
Вы взглянете мне в лицо.
Я помню – над синей вазой —
Как звякнули наши рюмки.
“О, будьте моим Орестом!”,
И я Вам дала цветок.
С зарницею сероглазой
Из замшевой черной сумки
Вы вынули длинным жестом
И выронили – платок.
11. “Все глаза под солнцем – жгучи…”
Все глаза под солнцем – жгучи,
Говорю тебе на случай,
Чьи б ни целовала губы
Черной полночью кому бы
Страшно ни клялась, —
Жить, как мать велит ребенку,
Как цветочек цвесть,
Никогда ни в чью сторонку
Видишь крестик кипарисный?
Все проснется – только свистни
12. “Сини подмосковные холмы…”
Сини подмосковные холмы,
В воздухе чуть теплом – пыль и деготь.
Сплю весь день, весь день смеюсь, – должно быть,
Выздоравливаю от зимы.
Я иду домой возможно тише:
Ненаписанных стихов – не жаль!
Стук колес и жареный миндаль
Мне дороже всех четверостиший.
Голова до прелести пуста,
Оттого что сердце – слишком полно!
Дни мои, как маленькие волны,
На которые гляжу с моста.
Чьи-то взгляды слишком уж нежны
В нежном воздухе едва нагретом…
Я уже заболеваю летом,
Еле выздоровев от зимы,
13. “Повторю в канун разлуки…”
Повторю в канун разлуки,
Что любила эти руки
И глаза – кого-кого-то
За случайный взгляд.
Всю тебя с твоей треклятой
Страстью – видит Бог! —
За случайный вздох.
И еще скажу устало,
Что твоя душа мне встала
И еще тебе скажу я:
Этот рот до поцелуя
Взгляд – до взгляда – смел и светел,
Счастлив, кто тебя не встретил
14. “Есть имена, как душные цветы…”
Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя…
Есть темные извилистые рты
С глубокими и влажными углами.
Есть женщины. – Их волосы, как шлем,
Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. – Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребенка?
15. “Хочу у зеркала, где муть…”
Хочу у зеркала, где муть
Я выпытать – куда Вам путь
Я вижу: мачта корабля,
Вы – в дыме поезда… Поля
Вечерние поля в росе,
– Благословляю Вас на все
16. “В первой любила ты…”
В первой любила ты
Кудри с налетом хны,
Жалобный зов зурны,
Звон – под конем – кремня,
Стройный прыжок с коня,
И – в самоцветных зернах —
Два челночка узорных.
А во второй – другой —
Тонкую бровь дугой,
Перстни по всей руке,
Вечный загар сквозь блонды
И полунощный Лондон.
– Что от меня останется
В сердце твоем, странница?
17. “Вспомяните: всех голов мне дороже…”
Вспомяните: всех голов мне дороже
Волосок один с моей головы.
И идите себе… – Вы тоже,
Разлюбите меня, все разлюбите!
Стерегите не меня поутру!
Чтоб могла я спокойно выйти
“Уж часы – который час…”
Уж часы – который час? —
Впадины огромных глаз,
Платья струйчатый атлас…
У соседнего крыльца
Где-то любят без конца…
В комнате полутемно,
Лунным светом пронзено,
– Вы сдались? – звучит вопрос.
Голос от луны замерз.
Голос – словно за сто верст
Лунный луч меж нами встал,
Бешеных волос металл
Зеркало луну дробит.
Отдаленный звон копыт,
Уличный фонарь потух,
Скоро пропоет петух
Расставание для двух
“Собаки спущены с цепи…”
Собаки спущены с цепи,
И бродят злые силы.
Спи, милый маленький мой, спи,
Свернись в оранжевый клубок
Спи, мой кошачий голубок,
Ты пахнешь шерстью и зимой,
Я к мордочке прильнула вплоть,
Да сохранит тебя Господь
Германии
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же ятебя оставлю?
Ну, как же ятебя предам?
И где возьму благоразумье:
“За око – око, кровь – за кровь”, —
Германия – мое безумье!
Германия – моя любовь!
Ну, как же я тебя отвергну,
Где все еще по Кенигсбергу
Проходит узколицый Кант,
Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке —
Geheimrath Goethe [23] по аллее
Проходит с тросточкой в руке.
Ну, как же я тебя покину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, – когда, —
– От песенок твоих в восторге —
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном – Лорелей.
Москва, 1 декабря 1914
“Радость всех невинных глаз…”
Радость всех невинных глаз,
В этот мир я родилась —
Нежной до потери сил,
Только памятью смутил
Помню ленточки на всех
Каждый прозвеневший смех,
Каждый парус вдалеке
Каждую в своей руке
Каждое на ней кольцо
Все прощанья у ворот.
Не поцеловавший рот —
“Безумье – и благоразумье…”
Безумье – и благоразумье,
Все, что наводит на раздумье,
Во мне. – Все каторжные страсти
Так в волосах моих – все масти
Я знаю весь любовный шепот,
– Мой двадцатидвухлетний опыт —
Но облик мой – невинно розов,
Я виртуоз из виртуозов
В ней, запускаемой как мячик
Лгу оттого, что по кладбищам
Лгу оттого, что по кладбищам
От скрипки – от автомобиля —
От боли, что не я – невеста
От жеста и стиха – для жеста
От нежного боа на шее…
Не лгать, – раз голос мой нежнее, —
Анне Ахматовой
Узкий, нерусский стан —
Шаль из турецких стран
Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод – в весельи, зной —
Вся Ваша жизнь – озноб,
И завершится – чем она?
Облачный – темен – лоб
Вам заиграть – безделица!
В сердце нам целится.
В утренний сонный час,
– Кажется, четверть пятого, —
“Легкомыслие! – Милый грех…”
Легкомыслие! – Милый грех,
Милый спутник и враг мой милый!
Ты в глаза мои вбрызнул смех,
Ты мазурку мне вбрызнул в жилы.
Научил не хранить кольца, —
С кем бы жизнь меня ни венчала!
Начинать наугад с конца,
Быть, как стебель, и быть, как сталь,
В жизни, где мы так мало можем…
– Шоколадом лечить печаль
И смеяться в лицо прохожим!
“Голоса с их игрой сулящей…”
Голоса с их игрой сулящей,
Взгляды яростной черноты,
Опаленные и палящие
О, я с Вами легко боролась!
Но, – что делаете со мной
Вы, насмешка в глазах, и в голосе —
“Бессрочно кораблю не плыть…”
Бессрочно кораблю не плыть
Я столько раз хотела жить
Устав, как в детстве от лото,
Счастливая не верить в то,
“Что видят они? – Пальто…”
Что видят они? – Пальто
На юношеской фигуре.
Никто не узнал, никто,
Что полы его, как буря.
Остер, как мои лета,
Мой шаг молодой и четкий.
Вот в этой моей походке.
И думаю: день весенний
Запомнит мой бег – и бег
Моей сумасшедшей тени.
Весь воздух такая лесть,
Что я быстроту удвою.
Нет ветра, но ветер есть
Летит за крыльцом крыльцо,
Весь мир пролетает сбоку.
Сегодня оно жестоко.
Как птицы полночный крик,
Пронзителен бег летучий.
Я чувствую: в этот миг
Мой лоб рассекает – тучи!
“Мне нравится, что Вы больны не мной…”
Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной —
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.
Мне нравится еще, что Вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не Вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем ни ночью – всуе…
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!
Спасибо Вам и сердцем и рукой
За то, что Вы меня – не зная сами! —
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце не у нас на головами,
За то, что Вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не Вами.
“Какой-нибудь предок мой был – скрипач…”
Какой-нибудь предок мой был – скрипач,
Наездник и вор при этом.
Не потому ли мой нрав бродяч
И волосы пахнут ветром!
Не он ли, смуглый, крадет с арбы
Рукой моей – абрикосы,
Виновник страстной моей судьбы,
Курчавый и горбоносый.
Дивясь на пахаря за сохой,
Вертел между губ – шиповник.
Плохой товарищ он был, – лихой
И ласковый был любовник!
Любитель трубки, луны и бус,
И всех молодых соседок…
Еще мне думается, что – трус
Был мой желтоглазый предок.
Что, душу черту продав за грош,
Он в полночь не шел кладбищем!
Еще мне думается, что нож
Носил он за голенищем.
Что не однажды из-за угла
Он прыгал – как кошка – гибкий…
И почему-то я поняла,
Что он – неиграл на скрипке!
И было всё ему нипочем, —
Как снег прошлогодний – летом!
Таким мой предок был скрипачом.
Я стала – таким поэтом.
Ты мне нравишься: ты так молода,
Что в полмесяца не спишь и полночи,
Что на карте знаешь те города,
Где глядели тебе вслед чьи-то очи.
Что за книгой книгу пишешь, но книг
Не читаешь, умиленно поникши,
Что сам Бог тебе – меньшой ученик,
Что же Кант, что же Шеллинг, что же Ницше?
Что весь мир тебе – твое озорство,
Что наш мир, он до тебя просто не был,
И что не было и нет ничего
Над твоей головой – кроме неба.
“И все вы идете в сестры…”
И все вы идете в сестры,
И больше не влюблены.
Я в шелковой шали пестрой
Восход стерегу луны.
Вы креститесь у часовни,
– Но в вашей любви любовной
Стократ – моя нелюбовь!
“Спят трещотки и псы соседовы…”
Спят трещотки и псы соседовы, —
Ни повозок, ни голосов.
О, возлюбленный, не выведывай,
Для чего развожу засов.
Юный месяц идет к полуночи:
Час монахов – и зорких птиц,
Заговорщиков час – и юношей,
Час любовников и убийц.
Здесь у каждого мысль двоякая,
Здесь, ездок, торопи коня.
Мы пройдем, кошельком не звякая
И браслетами не звеня.
Уж с домами дома расходятся,
И на площади спор и пляс…
Здесь, у маленькой Богородицы,
Вся Кордова в любви клялась.
У фонтана присядем молча мы
Здесь, на каменное крыльцо,
Где впервые глазами волчьими
Ты нацелился мне в лицо.
Запах розы и запах локона,
Шелест шелка вокруг колен…
О, возлюбленный, – видишь, вот она —
“В тумане, синее ладана…”
В тумане, синее ладана,
Панели – как серебро.
Навстречу летит негаданно
И вот уже взгляды скрещены,
И дрогнул – о чем моля? —
Твой голос с певучей трещиной
Мгновенье тоски и вызова,
Движенье, как длинный крик,
И в волны тумана сизого,
Окунутый легкий лик.
Все длилось одно мгновение:
Соперница! – Я не менее
Прекрасной тебя ждала.
“С большою нежностью – потому…”
С большою нежностью – потому,
Что скоро уйду от всех —
Я все раздумываю, кому
Достанется волчий мех,
Кому – разнеживающий плед
И тонкая трость с борзой,
Кому – серебряный мой браслет,
И все – записки, и все – цветы,
Которых хранить – невмочь…
Последняя рифма моя – и ты,
Последняя моя ночь!
“Все Георгии на стройном мундире…”
Все Георгии на стройном мундире
И на перевязи черной – рука.
Черный взгляд невероятно расширен
От шампанского, войны и смычка.
Рядом – женщина, в любовной науке
И Овидия и Сафо мудрей.
Бриллиантами обрызганы руки,
Два сапфира – из-под пепла кудрей.
Плечи в соболе, и вольный и скользкий
Стан, как шелковый чешуйчатый хлыст.
И – туманящий сознание – польский
Лихорадочный щебечущий свист.
“Лорд Байрон! – Вы меня забыли…”
Лорд Байрон! – Вы меня забыли!
Лорд Байрон! – Вам меня не жаль?
Накидывали мне – не Вы ли?
И кудри – жесткие от пыли —
Разглаживала Вам – не я ль?
Над озером, – скажите, сэр! —
Вас усмиряли, Кондотьер?
И моего коня, – о, гордый!
Не Вы ли целовали в морду,
Десятилетний лорд и пэр!
Кто, плача, пробовал о гладкий
Свой ноготь, ровный как миндаль,
Кинжала дедовского сталь?
Кто целовал мою перчатку?
– Лорд Байрон! – Вам меня не жаль?
“Заповедей не блюла, не ходила к причастью…”
Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
– Видно, пока надо мной не пропоют литию, —
Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью!
Господом данными мне чувствами – всеми пятью!
Други! – Сообщники! – Вы, чьи наущения – жгучи!
– Вы, сопреступники! – Вы, нежные учителя!
Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, —
Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!
“Как жгучая, отточенная лесть…”
Как жгучая, отточенная лесть
Под римским небом, на ночной веранде,
Как смертный кубок в розовой гирлянде —
Магических таких два слова есть.
И мертвые встают как по команде,
И Бог молчит – то ветреная весть
Язычника – языческая месть:
Не читанное мною Ars Amandi! [25]
Мне синь небес и глаз любимых синь
Слепят глаза. – Поэт, не будь в обиде,
Что времени мне нету на латынь!
Любовницы читают ли, Овидий?!
– Твои тебя читали ль? – Не отринь
Наследницу твоих же героинь!
“В гибельном фолианте…”
В гибельном фолианте
Женщины. – Ars Amandi [26]
Женщине – вся земля.
Сердце – любовных зелий
Зелье – вернее всех.
Женщина с колыбели
Чей-нибудь смертный грех.
Губы – близки во мгле…
– Бог, не суди! – Ты не был
“Мне полюбить Вас не довелось…”
Мне полюбить Вас не довелось,
А может быть – и не доведется!
Напрасен водоворот волос
Над темным профилем инородца,
И раздувающий ноздри нос,
И закурчавленные реснички,
И – вероломные по привычке —
Глаза разбойника и калмычки.
И шаг, замедленный у зеркал,
И смех, пронзительнее занозы,
И этот хищнический оскал
При виде золота или розы,
И разлетающийся бокал,
И упирающаяся в талью
Рука, играющая со сталью,
Рука, крестящаяся под шалью.
Так, – от безделья и для игры —
Мой стих меня с головою выдал!
Но Вы красавица и добры:
Как позолоченный древний идол
Вы принимаете все дары!
И все, что голубем Вам воркую —
Напрасно – тщетно – вотще и всуе,
Как все признанья и поцелуи!
“Я знаю правду! Все прежние правды – прочь…”
Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться.
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чем– поэты, любовники, полководцы?