Шариков что то вы папаша меня притесняете
Цитаты из фильма «Собачье сердце»
— Помилуйте, Филипп Филиппович, да ежели его еще обработает этот Швондер, что же из него получится? Боже мой, я только теперь начинаю понимать, что может выйти из нашего Шарикова! — Ага! Теперь поняли? А я это понял через десять дней после операции. Так вот, этот Швондер и есть самый главный дурак! Он сейчас всячески старается натравить его на меня, не понимая однако, что если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки!
— Зина, я купил этому прохвосту краковской колбасы. Потрудись накормить его. — Краковской! Краковскую я лучше сама съем. — Только попробуй! Я тебе съем! Это отрава для человеческого желудка. Взрослая девушка, а, как ребенок, тащишь в рот всякую гадость. Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться, когда у тебя живот схватит.
Мне шестьдесят и я имею право вам советовать. На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
Вот всё у вас, как на параде. Салфетку — туда, галстук — сюда, да «извините», да «пожалуйста-мерси». А так, чтобы по-настоящему, — это нет. Мучаете сами себя, как. при царском режиме.
— Скажите, это вас вселили в квартиру Фёдор Палыча Саблина? — Нас! — Боже, пропал дом. Что будет с паровым отоплением.
Вы напрасно, господа, ходите без калош. Во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследите мне на коврах. А все ковры у меня персидские.
Так я и говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый смысл и жизненная опытность.
Лучше назовём их просто Клара и Роза. В честь Клары Цеткин и Розы Люксембург, товарищи.
Самое главное событие в вашей жизни у вас впереди!
LiveInternetLiveInternet
—Музыка
—Подписка по e-mail
—Поиск по дневнику
—Статистика
Цитаты из кинофильма: Собачье сердце
— А, етить твою мать, профессор. Иди сюда, выпей с нами.
— А Вы не любите пролетариат.
— Били Вас по заду сапогом?
— Бить будете, папаша?
— В очередь, сукины дети…в очередь!
— Взять всё, да и поделить…
— Вот всё у вас, как на параде…
— Вот и ведите себя прилично!
— Вы его напрасно прелестным ругаете.
— Где же я буду харчеваться?
— Господа все в Париже.
— Да не согласен я
— Что с Энгельсом или с Каутским?
— С обоими
— Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку.
— И что Вы можете со своей стороны предложить?
— Иван Арнольдович, покорнейше прошу, пиво Шарикову не предлагать.
— Из реторты Фауста создан гомункул!
— Истину вам говорю, 4-го мая 1925 года Земля налетит на небесную ось.
— Мучаете сами себя, как при царском режиме…
— Мы к Вам, профессор, и вот по какому поводу.
— Не надо ни кого никогда драть.
— Не читайте перед завтраком советских газет.
— Так ведь других нет.
— Вот никаких и не читайте.
— Неприличными словами не выражаться!
— Неужели я обожру Совет Народного Хозяйства, если в помойке пороюсь.
— Ошейник, все равно, что портфель.
— Пивная, еще парочку.
— Профессор! «Абырвалг» это же Главрыба.
— Профессор, у него отвалился хвост!
— Ры-ры-ры, абырвалг! Абырвалг!
— Спрашивается, кто их попер? Это сделали, как раз, эти самые певуны.
— Уж мы их давили-давили…
— Филипыч, ну скорее, ну!
— Чем тебе профессор Мечников помешал?
— Чисто, как в трамвае!
— Что вам угодно, господа?
— Что-то вы меня больно утесняете, папаша.
— Шарик разовьется в чрезвычайно высокую психическую личность.
— Это замечательно, клянусь богом…
— Я вытащил самый главный собачий билет.
— Я ещё водочки выпью!?
— Я красавец! Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом.
Шариков что то вы папаша меня притесняете
. журналы в поддержку голодающих детей германии. По полтиннику штука.
— Не возьму
— Вы не сочувствуете детям германии?
— Сочувствую
— А, полтинника жалко??
— Нет
— Так почему же вы отказываетесь?
— Не хочу. Зина, подавай обед голубушка! Вы позволете, господа.
Именно столько раз!
А, етить твою мать, профессор. Иди сюда, выпей с нами.
А Вы не любите пролетариат?
– И как вам угодно именоваться?
– Полиграф Полиграфович.
– Ну, ладно, не валяйте дурака. Я с вами серьезно разговариваю.
– Что-то не пойму я. Мне по матушке нельзя, плевать нельзя. Только и слышу: дурак, дурак. Видно, только профессорам разрешается ругаться в рэсэфэсээре.
– Извините, мне ваше имя показалось странным. Где вы только откопали такое?!
– Домком посоветовал. По календарю искали.
-Иван Арнольдович, покорнейше прошу, пиво Шарикову не предлагать.
-Я ещё водочки выпью?
-А не будет Вам?
-Вам жалко?
-Вы сейчас, мсье Шариков говорите в крайней степени несознательно. Мне конечно же водки не жалко, тем более она не моя а
Бить будете, папаша?
Что-то вы меня больно утесняете, папаша.
Шарик разовьется в чрезвычайно высокую психическую личность.
-Да не согласен я.
-Что с Энгельсом или с Каутским?
-Да с обоими.
-Это замечательно, клянусь богом… И что Вы можете со своей стороны предложить?
-Да что тут предлагать! Взять всё, да и поделить…
Вы его напрасно прелестным ругаете.
Где же я буду харчеваться?
Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку.
Пивная! Еще парочку! Москвошвея, Москвошвея!
Иван Арнольдович, покорнейше прошу, пиво Шарикову не предлагать.
Из реторты Фауста создан гомункул!
Истину вам говорю, 4-го мая 1925 года Земля налетит на небесную ось.
-Вы меня извините. Почему, собственно, вам не нравится театр?
-Да дураковаляние! Разговаривают, разговаривают. Контрреволюция одна.
Мы к Вам, профессор, и вот по какому поводу.
Не надо ни кого никогда драть.
-Не читайте перед завтраком советских газет.
-Так ведь других нет.
-Вот никаких и не читайте.
-Борменталь! Борменталь!
-Нет, Вы уж извольте меня по имени и отчеству называть
-Неприличными словами не выражаться!
-А Швондера я собственными руками придущу, если он ещё раз появиться в квартире профессора Преображенского!
-Прошу эти слова, занести в протокол! Вы слышали, слышали? Прошу эти слова, занести в протокол
-Неужели я обожру Совет Народного Хозяйства, если в помойке пороюсь.
-Откуда у вас шрам на лбу, потрудитесь объяснить даме.
-Я на колчаковских фронтах ранен был!
-Спрашивается, кто их попер? Это сделали, как раз, эти самые певуны.
-Довольно обидны Ваши слова… Что я — каторжник, чтоб «шляться»?
Со Пскова я — странница — пришла собачку говорящюю посмотреть
Мы знаем об его работах! Мы целых пять комнат хотели ему оставить!
Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.
Собачье сердце, стр. 18
– Вот. Член жилищного товарищества, и жилплощадь мне полагается определенно в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин, – Шариков подумал и добавил слово, которое Борменталь машинально отметил в мозгу, как новое: – Благоволите.
Филипп Филиппович закусил губу и сквозь нее неосторожно вымолвил:
– Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю.
Шариков в высшей степени внимательно и остро принял эти слова, что было видно по его глазам.
– Ну уж знаете. Если уж такую подлость. – вскричал Филипп Филиппович по-русски. – Имейте в виду, Шариков, господин. что я, если вы позволите еще одну наглую выходку, я лишу вас обеда и вообще питания в моем доме. Шестнадцать аршин, это прелестно, но ведь я вас не обязан кормить по этой лягушачьей бумаге?
Тут Шариков испугался и приоткрыл рот.
– Я без пропитания оставаться не могу, – забормотал он, – где ж я буду харчеваться?
– Тогда ведите себя прилично, – в один голос завыли оба эскулапа.
Шариков значительно притих и в тот день не причинил никакого вреда никому, за исключением самого себя: пользуясь небольшой отлучкой Борменталя, он завладел его бритвой и распорол себе скулу так, что Филипп Филиппович и доктор Борменталь накладывали ему на порез швы, отчего Шариков долго выл, заливаясь слезами.
Следующую ночь в кабинете профессора в зеленом полумраке сидели двое – сам Филипп Филиппович и верный и привязанный к нему Борменталь. В доме уже спали. Филипп Филиппович был в своем лазоревом халате и красных туфлях, а Борменталь – в рубашке и синих подтяжках. Между врачами на круглом столе, рядом с пухлым альбомом, стояла бутылка коньяку, блюдечко с лимоном и сигарный ящик. Ученые, накурив полную комнату, с жаром обсуждали последние события: этим вечером Шариков присвоил в кабинете Филиппа Филипповича два червонца, лежащие под прессом, пропал из квартиры, вернулся поздно и совершенно пьяный. Этого мало, – с ним явились две неизвестных личности, шумевших на парадной лестнице и изъявивших желание ночевать в гостях у Шарикова. Удалились означенные личности лишь после того, как Федор, присутствовавший при этой сцене в осеннем пальто, накинутом сверх белья, позвонил по телефону в сорок пятое отделение милиции. Личности мгновенно отбыли, лишь только Федор повесил трубку. Неизвестно куда после ухода личностей задевалась малахитовая пепельница с подзеркальника в передней, бобровая шапка Филиппа Филипповича и его же трость, на каковой трости золотою вязью было написано: «Дорогому и уважаемому Филиппу Филипповичу благодарные ординаторы в день. », дальше шла римская цифра «XXV».
– Кто они такие? – наступал Филипп Филиппович, сжимая кулаки, на Шарикова.
Тот, шатаясь и прилипая к шубам, бормотал насчет того, что личности эти ему неизвестны, что они не сукины сыны какие-нибудь, а хорошие.
– Изумительнее всего, что ведь они же оба пьяные, как же они ухитрились?! – поражался Филипп Филиппович, глядя на то место в стойке, где некогда помещалась память юбилея.
– Специалисты, – пояснил Федор, удаляясь спать, с рублем в кармане.
От двух червонцев Шариков категорически отперся и при этом выговорил что-то неявственное насчет того, что вот, мол, он не один в квартире.
– Ага! Быть может, это доктор Борменталь свистнул червонцы? – осведомился Филипп Филиппович тихим, но страшным по оттенку голосом.
Шариков качнулся, открыл совершенно посоловевшие глаза и высказал предположение:
– А может быть, Зинка взяла.
– Что такое?! – закричала Зина, появившись в дверях, как привидение, закрывая на груди расстегнутую кофточку ладонью. – Да как он.
Шея Филиппа Филипповича налилась красным цветом.
– Спокойно, Зинуша, – молвил он, простирая к ней руку, – не волнуйся, мы все это устроим.
Зина немедленно заревела, распустив губы, и ладонь запрыгала у нее на ключице.
– Зина! Как вам не стыдно! Кто же может подумать? Фу, какой срам, – заговорил Борменталь растерянно.
– Ну, Зина, ты – дура, прости господи, – начал Филипп Филиппович.
Но тут Зинин плач прекратился сам собой, и все умолкли. Шарикову стало нехорошо. Стукнувшись головой об стену, он издал звук не то «и», не то «е», вроде «иэээ»! Лицо его побледнело, и судорожно задвигалась челюсть.
– Ведро ему, негодяю, из смотровой дать!
И все забегали, ухаживая за заболевшим Шариковым. Когда его отводили спать, он, пошатываясь в руках Борменталя, очень нежно и мелодически ругался скверными словами, выговаривая их с трудом.
Вся эта история произошла около часу, а теперь было часа три пополуночи, но двое в кабинете бодрствовали, взвинченные коньяком. Накурили они до того, что дым двигался густыми медленными плоскостями, даже не колыхаясь.
Доктор Борменталь приподнялся, бледный, с очень решительными глазами, поднял рюмку со стрекозиной тальей.
– Филипп Филиппович! – прочувственно воскликнул он. – Я никогда не забуду, как я, полуголодным студентом, явился к вам, и вы приютили меня при кафедре. Поверьте, Филипп Филиппович, вы для меня гораздо больше, чем профессор-учитель. мое безмерное уважение к вам. Позвольте вас поцеловать, дорогой Филипп Филиппович.
– Да, голубчик мой. – растерянно промычал Филипп Филиппович и поднялся ему навстречу. Борменталь его обнял и поцеловал в пушистые, сильно прокуренные усы.
– Ей-богу, Филипп Фили.
– Так растрогали, так растрогали. спасибо вам, – говорил Филипп Филиппович, – голубчик, я иногда на вас ору на операциях. Уж простите стариковскую вспыльчивость. В сущности, ведь я так одинок. «От Севильи до Гренады. »
– Филипп Филиппович, не стыдно ли вам. – искренно воскликнул пламенный Борменталь, – если вы не хотите меня обидеть, не говорите мне больше таким образом.
– Ну, спасибо вам. «К берегам священным Нила. » Спасибо. И я вас полюбил, как способного врача.
– Филипп Филиппович, я вам говорю. – страстно воскликнул Борменталь, сорвался с места, плотнее прикрыл дверь, ведущую в коридор, и, вернувшись, продолжал шепотом: – Ведь это единственный исход. Я не смею вам, конечно, давать советы, но, Филипп Филиппович, посмотрите на себя, вы совершенно замучились, ведь нельзя же больше работать!
– Абсолютно невозможно! – вздохнув, подтвердил Филипп Филиппович.
– Ну вот, это же немыслимо, – шептал Борменталь, – в прошлый раз вы говорили, что боитесь за меня, и если бы вы знали, дорогой профессор, как вы меня этим тронули. Но ведь я же не мальчик и сам соображаю, насколько это может получиться ужасная штука. Но, по моему глубокому убеждению, другого выхода нет.
Филипп Филиппович встал, замахал на него руками и воскликнул:
– И не соблазняйте, даже и не говорите, – профессор заходил по комнате, закачав дымные волны, – и слушать не буду. Понимаете, что получится, если нас накроют. Нам ведь с вами на «принимая во внимание происхождение» отъехать не придется, невзирая на нашу первую судимость. Ведь у вас нет подходящего происхождения, мой дорогой?
– Какой там черт. Отец был судебным следователем в Вильно, – горестно ответил Борменталь, допивая коньяк.
– Ну вот-с, не угодно ли. Ведь это же дурная наследственность. Пакостнее ее и представить себе ничего нельзя. Впрочем, виноват, у меня еще хуже. Отец – кафедральный протоиерей. Мерси. «От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей. » Вот, черт ее возьми!
– Филипп Филиппович, вы – величина мирового значения, и из-за какого-то, извините за выражение, сукиного сына. Да разве они могут вас тронуть, помилуйте?
– Тем более не пойду на это, – задумчиво возразил Филипп Филиппович, останавливаясь и озираясь на стеклянный шкаф.
– Потому что вы-то ведь не величина мирового значения?
– Ну вот-с. А бросить коллегу в случае катастрофы, самому же выскочить на мировом значении, простите. Я – московский студент, а не Шариков! – Филипп Филиппович горделиво поднял плечи и сделался похож на французского древнего короля.
Собачье сердце
Глава 6
Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное, предприемное время. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем рукою Филиппа Филипповича было написано:
«Семечки есть в квартире запрещаю».
И синим карандащом крупными, как пирожные, буквами рукой Борменталя:
«Игра на музыкальных инструментах от пяти часов дня до семи часов утра воспрещается».
«Сто лет буду ждать стекольщика?»
Рукой Дарьи Петровны (печатно):
«Зина ушла в магазин, сказала, приведет».
В столовой было совершенно по-вечернему, благодаря лампе под шелковым абажуром. Свет из буфета падал перебитый пополам зеркальные стекла были заклеены косым крестом от одной фасетки до другой. Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в развернутый громадный лист газеты. Молнии коверкали его лицо и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые, воркующие слова. Он читал заметку:
Выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия. Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом.
Очень настойчиво с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации «светит месяц» смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
— Све-е-етит месяц. Све-е-етит месяц. Светит месяц. Тьфу, прицепилась, вот окаянная мелодия!
Он позвонил. Зинино лицо просунулось между полотнищами портьеры.
— Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил, и позови его сюда, пожалуйста.
наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а лицо покрывал небритый пух. Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.
полу, разбрызгивая веера света, бросались в глаза лаковые штиблеты с
Филипп Филиппович, вздохнул, засопел и стал возиться с затухшей
сигарой. Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора
и курил папиросу, посыпая манишку пеплом.
Часы на стене рядом с деревянным рябчиком прозвенели пять раз. Внутри них еще что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп Филиппович.
Человек кашлянул сипло, точно подавившись косточкой, и ответил:
— Воздух в кухне приятнее.
Голос у него был необыкновенный, глуховатый, и в то же время гулкий, как в маленький бочонок.
Филипп Филиппович покачал головой и спросил:
— Откуда взялась эта гадость? Я говорю о галстуке.
Человечек, глазами следуя пальцу, скосил их через оттопыренную губу и любовно поглядел на галстук.
— Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Купить при-лич-ные ботинки; а это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
— Я ему велел, чтобы лаковые. Что я, хуже людей? Пойдите на кузнецкий все в лаковых.
Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:
— Спанье на полатях прекращается. Понятно? Что это за нахальство!
Лицо человека потемнело и губы оттопырились.
— Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши. Это все зинка ябедничает.
Филипп Филиппович глянул строго:
— Не сметь называть зину зинкой! Понятно?
— Понятно, я вас спрашиваю?
Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.
— Кто это тут вам папаша? Что это за фамильярности? Чтобы я больше не слышал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
Дерзкое выражение загорелось в человеке.
Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжеванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим: «На! На!». Затушив папиросу, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку.
Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на стул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджака. Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки и это доставляло ему большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил:
— Какое дело еще вы мне хотели сообщить?
— Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.
Филиппа Филипповича несколько передернуло.
При этом он посучил лакированными ногами по паркету.
— Что ж ему говорить. Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает.
— Чьи интересы, позвольте осведомиться?
Филипп Филиппович выкатил глаза.
— Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса?
Человек победоносно молчал.
— Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии.
— Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш.
— Как же вам угодно именоваться?
Человек поправил галстук и ответил:
Язвительная усмешка искривила усишки человека.
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: «еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках не могу держать себя».
Он повернулся на стуле, преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твердостью произнес:
— Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно знать, откопали себе такое?
— Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
Филипп Филиппович, не вставая, закинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина.
Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:
— 4-Го марта празднуется.
— Покажите. Гм. Черт. В печку его, Зина, сейчас же.
Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покачал укоризненно головою.
— Фамилию позвольте узнать?
— Фамилию я согласен наследственную принять.
— Как? Наследственную? Именно?
В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича, сидящего рядом.
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дернул усом.
— Гм. Вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто. Ну, одним словом.
важная вещь на свете.
В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор.
Филипп Филиппович сказал в трубку: «да». Покраснел и
Голубая радость разлилась по лицу Швондера.
Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
— Одним словом, кончим это.
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
— Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно.
На воинский учет необходимо взяться.
Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
— Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
Профессор остался наедине с борменталем. Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил.
В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнуло и мгновенно пролетело обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик дарьи Петровны. Затем завыл Шариков.
Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.
— Открыть сию секунду!
В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью:
Вода зашумела по трубам и полилиась. Филипп Филиппович налег на дверь и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным лицом появилась на пороге кухни. Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком ванной в кухню, треснуло червиной трещиной и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазами окинула кухню и произнесла с любопытством:
Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:
Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел вплотную и шепнул удушливо:
— Сию секунду из кухни вон!
Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:
— Что-то уж больно дерзко, господин профессор.
Вода в ванной ревела глухо и грозно, но голоса более не было слышно. Вошел доктор Борменталь.
— Иван Арнольдович, убедительно прошу. Гм. Сколько там пациентов?
— Отпустите всех, сегодня принимать не буду.
Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:
— Сию минуту извольте выйти! Зачем вы заперлись?
— Какого черта. Не слышу, закройте воду.
Зина и Дарья Петровна, открыв дверь, выглядывали из кухни. Филипп Филиппович еще раз прогрохотал кулаком в дверь.
Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил:
— Откройте замок. Что ж, вы никогда замка не видели?
Шариков пропал и через минуту вновь появился в окошке.
— Да лампу зажгите. Он взбесился!
Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли.
Минут через пять Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свернутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Федор с зажженой венчальной свечой Дарьи Петровны по деревянной лестнице лез в слуховое окно. Его зад в крупной серой клетке мелькнул в воздухе и исчез в отверстии.
— Ду. Гу-гу! Что-то кричал Шариков сквозь рев воды.
Послышался голос Федора:
— Филипп Филиппович, все равно надо открывать, пусть разойдется, отсосем из кухни.
Зина и Дарья Петровна в подоткнутых до колен юбках, с голыми ногами, и Шариков с швейцаром, босые, с закатанными штанами шваркали мокрыми тряпками по полу кухни и отжимали их в грязные ведра и раковину. Заброшенная плита гудела. Вода уходила через дверь на гулкую лестницу прямо в пролет лестницы и падала в подвал.
Борменталь, вытянувшись на цыпочках, стоял в глубокой луже, на паркете передней, и вел переговоры через чуть приоткрытую дверь на цепочке.
— Не будет сегодня приема, профессор нездоров. Будьте добры отойти от двери, у нас труба лопнула.
Звонки следовали один за другим и Борменталь уже подошвой стоял в воде.
— Я бы в калошах прошел.
Синеватые силуэты появились за дверью.
— Нельзя, прошу завтра.
— Завтра. Катастрофа с водопроводом.
Федор у ног доктора ерзал в озере, скреб кружкой, а исцарапанный Шариков придумал новый способ. Он скатал громадную тряпку в трубку, лег животом в воду и погнал ее из передней обратно к уборной.
Из коридора со скрежетом выехала скамеечка и на ней вытянулся, балансируя, Филипп Филиппович в синих с полосками носках.
— Иван Арнольдович, бросьте вы отвечать. Идите в спальню, я вам туфли дам.
— Ничего, Филипп Филиппович, какие пустяки.
— Да ничего. Все равно уже ноги мокрые.
Борменталь захлопнул дверь, не выдержал и засмеялся. Ноздри
Филиппа Филипповича раздулись, очки вспыхнули.
— Переоденьтесь сейчас же. Да вот что: выпейте у Дарьи Петровны водки.
— То-то, что в хозяина квартиры. Он уж в суд грозился подать.
— Кухарку Шариков ихнюю обнял, а тот его гнать стал. Ну, повздорили.
— Ради бога, вы мне всегда сообщайте сразу о таких вещах! Сколько нужно?
Филипп Филиппович извлек три блестящих полтинника и вручил Федору.
Филипп Филиппович обернулся, закусил губу и молча нажал на Шарикова, вытеснил его в приемную и запер его на ключ. Шариков изнутри тотчас загрохотал кулаками в дверь.
Борменталь как из-под земли вырос.
— Филипп Филиппович, прошу вас, не волнуйтесь.
Энергичный эскулап отпер дверь в приемную и оттуда донесся его голос:
— Вы что? В кабаке, что ли?