что павел флорентийский окрестил языком объединяющим человечество
ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПЛАТОНИЗМ
Полезное
Смотреть что такое «ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПЛАТОНИЗМ» в других словарях:
ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПЛАТОНИЗМ — направление философской мысли эпохи Ренессанса, связанное с возрождением интереса к философии Платона и ориентированное в этом контексте против схоластики и особенно схоластизированного Аристотеля. Временной период развертывания: 1459 1521.… … Новейший философский словарь
ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПЛАТОНИЗМ — направление философской мысли эпохи Ренессанса, связанное с возрождением интереса к философии Платона и ориентированное в этом контексте против схоластики и особенно схоластизированного Аристотеля. Временной период развертывания: 1459 1521.… … История Философии: Энциклопедия
НИКОЛАЙ КУЗАНСКИЙ — (Nicolaus Cusanus) (настоящее имя Николай Кребс (Krebs)) (1401 1464) центральная фигура перехода от философии средневековья к философии Возрождения: последний схоласт и первый гуманист, рационалист и мистик, богослов и теоретик математического… … История Философии: Энциклопедия
НИКОЛАЙ КУЗАНСКИЙ — (Nicolaus Cusanus) (настоящее имя Николай Кребс (Krebs)) (1401 1464) центральная фигура перехода от философии средневековья к философии Возрождения: последний схоласт и первый гуманист, рационалист и мистик, богослов и теоретик математического… … Новейший философский словарь
НИКОЛАЙ КУЗАНСКИЙ, Николай Кребс 1401-1464) — центральная фигура перехода от философии средневековья к философии Возрождения: последний схоласт и первый гуманист, рационалист и мистик, богослов и теоретик математического естествознания, синтезировавший в своем учении апофатическую теологию и … История Философии: Энциклопедия
ФИЧИНО Марсилио (1433-1499) — итальянский философ, глава флорентийской платоновской Академии (см. Флорентийский платонизм). Переводчик текстов, приписываемых Гермесу Трисмегисту, Орфею, Зороастру (1463): Ф. полагал, что Платон в своем творчестве опирался именно на них.… … История Философии: Энциклопедия
Платоническая любовь — Межличностные отношения Типы отношений Агамия · Брачный союз · Броманс · Вдовство · Гражданское партнёрство · Дружба · Жена (супруга) · … Википедия
Медицина — I Медицина Медицина система научных знаний и практической деятельности, целями которой являются укрепление и сохранение здоровья, продление жизни людей, предупреждение и лечение болезней человека. Для выполнения этих задач М. изучает строение и… … Медицинская энциклопедия
ГЕМИСТ ПЛИФОН Георгий — ГЕМИСТ ПЛИФОН (Плетон) (лат. Gemistus Plethon) Георгий (ок. 1355, Константинополь 1450/52, Мистра, Морея), византийский философ, ученый гуманист, оказавший влияние на возрождение платонизма (см. ПЛАТОНИЗМ) в Западной Европе. Плифон обучался в… … Энциклопедический словарь
БОЭЦИЙ — БОЭЦИЙ (Boethius), Аниций Манлий Торкват Северин (ок. 480, Рим ок. 525, Павия), римский философ, государственный деятель, богослов. Как философ видел свою задачу в том, чтобы латинизировать и гармонизировать греческую философию: Платона,… … Античная философия
V. Итоги
От 534 глубокой древности две познавательные способности почитались благороднейшими: слух и зрение. Различными народами ударение первенства ставилось либо на том, либо на другом; древняя Эллада возвеличивала преимущественно зрение, Восток же выдвигал как более ценный – слух. Но, несмотря на колебания в вопросе о первенстве, никогда не возникало сомнений об исключительном месте в познавательных актах именно этих двух способностей, а потому не возникало сомнений и в первенствующей ценности искусства изобразительного и искусства словесного: это – деятельности, опирающиеся на самые ценные способности восприятия.
Иллюзионизму противополагается реализм. Реальность не дается уединенному в здесь и теперь точечному сознанию. Закон тождества, применяется ли он в зрении (перспектива) или в слухе (отвлеченность), уничтожает бытийственные связи и ввергает в самозамкнутость. Реальность дается лишь жизни, жизненному отношению к бытию; а жизнь есть непрестанное ниспровержение отвлеченного себе-тождества, непрестанное умирание единства, чтобы прозябнуть в соборности. Живя, мы соборуемся сами с собой – и в пространстве, и во времени, как целостный организм, собираемся воедино из отдельных взаимоисключающих – по закону тождества – элементов, частиц, клеток, душевных состояний и пр. и пр. Подобно мы собираемся в семью, в род, в народ и т.д., соборуясь до человечества и включая в единство человечности весь мир. Но каждый акт соборования есть вместе с тем и собирание точек зрения и центров схемо-построения. То, что называется обратною перспективою, вполне соответствует диалектике. Одно – в области зрения, другое – в области слуха; но по существу и то и другое есть синтез, осуществляемый движением, жизнью. Отвлеченной неподвижности иллюзионизма противополагается жизненное отношение к реальности. Так созидаемые символы реальности непрестанно искрятся многообразием жизненных отношений: они по существу соборны. Такие символы, происходя от меня, – не мои, а человечества, объективно-сущие. И если в иллюзионизме внутренний двигатель – в возможности сказать о произведении культуры «мое», хотя бы на самом деле оно было бы и весьма компиляторским, т.е. награбленным, то при реалистическом мирочувствии побуждает созидать именно возможность сказать о созданном »не мое», «объективно сущее». Изобрести – стремление иллюзионизма; обрести – реализма, – обрести как вечное в бытии.
Но изобретение, поскольку оно в самом деле таково, предполагает замкнутие в субъективность; напротив, обретение требует усилия, направленного на бытие. Реалистическое отношение к миру по самому существу дела есть отношение трудовое: это жизнь в мире. Иллюзионистическое миропонимание пассивно, да оно и не может быть активным, коль скоро при нем не ощущается реальности, тогда как реалистическое твердо знает, что реальность должна быть активно усваиваема трудом.
Именно потому, что нас окружают не призрачные мечты, которые перестраивались бы по нашей прихоти, бессильные и бескровные, а реальность, имеющая свою жизнь и свои отношения к прочим реальностям, именно поэтому она вязка и требует с нашей стороны усилия, чтобы были завязаны с нею новые связи, чтобы были прорыты в ней новые протоки. Это – символы. Они суть органы нашего общения с реальностью. Ими и посредством их мы соприкасаемся с тем, что было отрезано до тех пор от нашего сознания. Изображением мы видим реальность, а именем – слышим ее; символы – это отверстия, пробитые в нашей субъективности. Так что же удивительного, если они, явления нам реальности, не подчиняются законам субъективности? И не было ли бы удивительным противоположное? Символы не укладываются на плоскости рассудка, структура их насквозь антиномична. Но эта антиномичность есть не возражение против них, а напротив – залог их истинности. Иллюзионистическое, внежизненное, пассивное мировоззрение искало во что бы то ни стало отвлеченного единства, и это единство выражало самую суть возрожденного нигилизма. Не следует ли отсюда, что миро-действие реалистическое, на жизнь направленное и трудовое, должно отправляться от существенного признания соборной множественности в самых орудиях нашего отношения к бытию?
Уже давно, давно, вероятно, с XVI‑го века, мы перестали охватывать целое культуры, как свою собственную жизнь; уже давно личность, за исключением очень немногих, не может подняться к высотам культуры, не терпя при этом величайшего ущерба. Да, уже давно попытка обогатиться покупается жертвою цельной личности. Жизнь разошлась в разных направлениях, и идти по ним не дано: необходимо выбирать. А далее, каждое направление жизни расщепилось на специальности отдельных культурных деятельностей, вслед за чем произошло раздробление и их на отдельные дисциплины и узкие отрасли. Но и эти последние, естественно, должны были подвергнуться дальнейшему делению. Отдельные вопросы науки, отдельные понятия в области теоретической вполне соответствуют той же крайней специализации в искусстве, в технике, в общественности. И если нередко слышится негодование на механизацию фабричного труда, где каждому работнику достается лишь ничтожная часть какого-нибудь механизма, конструкции, и, может быть, назначения которого он не понимает и которым во всяком случае не пользуется, то сравнительно с этой специализацией рук, насколько более вредной и духовно разрушительной должна быть оцениваема специализация ума и вообще душевной деятельности?
Содержание науки чужой специальности давно уже стало недоступным не только просто культурному человеку, но и специалисту-соседу. Однако и специалисту той же науки отдельная дисциплина ее недоступна. Если специалист-математик, беря в руки вновь полученную книжку специального журнала, не находит, что прочесть в ней, потому что с первого же слова ничего не понимает ни в одной статье, то не есть ли это reductio ad absurdum 539 самого курса нашей цивилизации? Культура есть среда, растящая и питающая личность; но если личность в этой среде голодает и задыхается, то не свидетельствует ли такое положение вещей о каком-то коренном «не так» культурной жизни? Культура есть язык, объединяющий человечество; но разве не находимся мы в Вавилонском смешении языков, когда никто никого не понимает и каждая речь служит только, чтобы окончательно удостоверить и закрепить взаимное отчуждение? Мало того, это отчуждение закрадывается в самое единство отдельной личности: себя самое личность не понимает, с самою собою утратила возможность общения, раздираясь между взаимоисключающими и самоутверждающимися в своей исключительности «точками зрения». Отвлеченные схемы, они же перспективные единства, перспекты, если допустить такой идеологизм, вытеснили из жизни личность, и ей приходится полузаконно ютиться где-то на задворках, работая на цивилизацию, ее губящую и ее же порабощающую.
Современный человек ведет двойную бухгалтерию. Она имела еще некоторый смысл, пока подразумевалось позднесредневековое учение о двойной истине 542 и людям верилось в науку, как в истину. Но именно последнее разрушено до основания кантианством, позитивизмом, феноменализмом, эмпириомонизмом, прагматизмом и прочими самооценками научной мысли. Она не есть истина и не притязает быть таковой, она хочет быть удобством и пользою. Если бы истина, хотя бы самая суровая, уничтожающая меня и мои масштабы, – то я, человек, вынужден смириться и смиряюсь. Но мне возвещают, чтобы на истину я не смел и надеяться. Так польза и удобство. – Ну, тогда уж позвольте мне, человеку, судить самому, что мне полезно и что мне удобно. И, пожалуйста, не благодетельствуйте меня удобствами насильно. Может быть, ваш сказочный дом для великанов и был бы удобен им, это их дело. Но, в действительной жизни, мне и моим близким – а близки мне по человечеству все люди – это жилище совсем не подходит, и кому же знать о том, удобно мне что-либо или неудобно, как не мне самому. Наука, изгнанная своими сторонниками с трона истинности, и все продолжающая придворный этикет истинности, либо смешна, либо вредна. Я же, человек, с своей стороны решительно не вижу оснований мучить себя китайскими церемониями, которые и объявляются-то условными и по существу познавательно ничего не дающими; даже изучить их нет у меня ни времени, ни сил, тем более что жизнь ведь не ждет и требует к себе внимания и усилия. А жизнь пережить – ведь не поле перейти. И вот, в итоге; я, человек, скажем, 40-х годов двадцатого века, не беру на себя обузы входить в ваши нетрудовые контроверзы, делать какие-то выборы и усовершенствования. Может быть, ваши построения по-своему и великолепны, как был великолепен в свое время и этикет при дворе Короля-Солнца. Но что мне до того – и до ваших тонкостей, и до Версальских. Мое дело маленькое, моя короткая жизнь и мой человеческий масштаб; и я без раздражения и гнева, силою вещей, силою запросов жизни, сознав жизненную ответственность, просто отхожу от жизни – от жизни-забавы, и живу по-своему. Кое-что, разумеется, остается в моем хозяйстве, может быть, даже будет усвоено им; но большая часть этой цивилизации, коль скоро разрушена система, само собою в небольшое число поколений забудется, или останется в виде пережитков, может быть, ритуального характера, но ни к чему не обязывающих – как какой-нибудь брудершафт, пережиток причащения кровью друг друга. Но основное русло жизни пойдет помимо того, что считалось еще так недавно заветным сокровищем цивилизации. Была же когда-то сложнейшая и пышно разработанная система магического миропонимания, и тонкостью отделки своей она не уступила бы ни схоластике, ни сциентизму; и была действительно великолепная система китайских церемоний, как и не менее великолепный талмудизм. Люди учились и мучились целую жизнь, сдавали экзамены, получали ученые степени, прославлялись и кичились… а потом обломки древневавилонской магии ютятся в глухой избе у полунормальной знахарки и т.д. Даже большие знатоки древности лишь смутно-смутно нащупывают некоторые отдельные линии этих великих построений, но уже не сознавая их внутреннего смысла и ценности, хотя не исключена и возможность, что где-нибудь и когда-нибудь эти построения восстановятся.
Но ныне светом и молвой
Таково же и будущее возрожденской науки, но более суровое, более беспощадное, поскольку и сама она была беспощадна к человеку.
Игумен Андроник (Трубачев)
АНТРОПОДИЦЕЯ СВЯЩЕННИКА ПАВЛА ФЛОРЕНСКОГО
ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ ЦИКЛА «У ВОДОРАЗДЕЛОВ МЫСЛИ»
Характерная черта антроподицеи – символизм, который, как и в теодицее, является не только методом и творческой формой но и объектом исследования.
Как в теодицее, отец Павел выявляет антиномичную природу символа, суть которой в том, что символ, с одной стороны, сверхчеловечен, а с другой – человечен. Антиномизм выявляется: в строении человека (усийное и ипостасное начала), в пульсации жизни человека (тетические, антитетические и синтетические типы таинств), в характеристиках духовного типа личности (имя, лик, род психологический тип, тип возрастания и возрастание типа), в соотношении человека и мира (макрокосм и микрокосм), в строении культа (горнее и дольнее), в лествицах освящений (положительные и отрицательные), в условиях освящения (соединение Божественной и человеческой энергий в молитве, иконе, кресте), в богослужебном действе (Божественная и человеческая природа богослужения), в освященном человеке (принадлежит, как святыня, двум мирам), в строении культуры (смысл и реальность), в мировоззренческой деятельности человека (наука и философия), в языке (вещь и деятельность), в строении слова (фонема и семема), в свойствах слова (магичность и мистичность), в хозяйственной деятельности человека (культура и природа), в художественной деятельности человека (конструкция и композиция), в историческом процессе как ритмическом чередовании типов культур (средневековая и возрожденческая), в судьбе Израиля (избранный Богом народ – отвергнутый Богом народ).
Онтологизм, символизм и антиномизм антроподицеи предполагают интуитивное, созерцательное познание. В основе познания строения человека лежит интуиция образа Божия; в основе познания освящения человека – интуиция страха Божия, света, ритма Иисусовой молитвы; в основе познания деятельности человека – интуиции изумления, удивления и воплощения.
Антроподицея священника Павла Флоренского как нечто целое почти неизвестна. Оценки отдельных ее частей различными исследователями мало учитывают общий замысел и полемическую направленность цикла, создававшегося в эпоху активной борьбы с церковным укладом и мировоззрением. Поэтому нам представляется важным сформулировать обобщенные выводы ко всему циклу. Оправдание человека совершается: 1) в строении человека как образа Божия и в его изволении проходить жизненный путь в соответствии с Божией волей, с Богом данным уставом, архетипом; 2) в освящении человека, когда он из грешного становится освященным, святым; 3) в деятельности человека, когда сакральная (культовая, литургическая) деятельность является первичной и освящает мировоззрение (науку и философию), хозяйство и художество.
В настоящем издании впервые полностью публикуется первая часть труда священника Павла Флоренского «У водоразделов мысли». История написания отдельных глав первого выпуска представлена в текстологических заметках перед примечаниями. Здесь мы попытаемся проследить, как эти разделы постепенно соединились в единый выпуск и в каком соотношении он находился с остальными частями труда.
Из лекций и чтений по философской проблематике.
В предисловии выяснить, что нет полного согласования и не должно быть: выступаю я не как систематик, а как историк, подготовляющий внутреннее постижение изучаемых систем – вводят в филос мысль, возбуждают мысль, но не решают филос проблем. Здесь не решаются вопросы, а только ставятся.
I. 1) Введение в ист ант философии
2) Об историческом познании
3) Об ориентировке в филос по Каббале
4) Из истории филос терминологии
5) Из лекций об именах
«Язык, созданный, чтобы объединить человечество»
Согласно Книге Бытия, не успел Бог прийти к соглашению с пережившими Великий Потоп, как они снова разозлили его. Обосновавшись на месопотамской равнине, они стали заготавливать кирпичи и строительный раствор, чтобы построить башню, вершина которой по плану достигла бы рая — то есть божьего жилища. Бог не мог не заметить, чем они занимались:
И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать; Сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле.
(Книга Бытия 11:5-9)
Тысячи лет люди были серьезно озабочены этой проблемой. Амбициозные образования вроде Римской империи и Римско-католической церкви делали все, чтобы их «последователи», каким бы ни был их родной язык, изучали второй, общий язык. Ближе к нашему времени многочисленные мыслители обдумывали создание универсальных языков с чистого листа. Шор красочно пересказывает эти истории. В XVII веке Фрэнсис Бэкон предложил превратить наш письменный язык в нечто схожее с китайскими идеограммами, пренебрегая словами в принципе, а Джон Уилкинс, первый секретарь Королевского общества, создал новый язык из 2030 символов. Готфрид Вильгельм Лейбниц как-то сказал, что мы должны использовать систему пиктограмм, несколько напоминающую египетские иероглифы. На XVIII и XIX века пришелся расцвет идеи национализма, а с ней и лингвистического национализма, где индивидуальность языка воспринималась как преимущество, а не проблема. Иоганн Готфрид Хердер заявлял, что язык народа заключает в себе его духовное естество. Вильгельм фон Гумбольт верил, что язык, служа посредником между разумом и миром, создает народную идентичность.
Язык эсперанто был рожден из этих соображений и еще одного — так называемого «еврейского вопроса». Создатель Эсперанто, Людвик Лазарь Заменгоф (1859-1917), — низкорослый офтальмолог с блеском в глазах и пристрастием к курению — был евреем, что, как он признавался в письме своему другу, повлияло на него сильнее всего: «Моя принадлежность к еврейскому народу послужила главной причиной того, что я с раннего детства полностью посвятил себя одного важнейшей идее… мечте объединения человечества».
Под этим он мог подразумевать, что евреи обладали более широким кругозором. В любом случае, он полагал, что им это необходимо. В Белостоке — городе, где Заменгоф вырос, который сейчас относится к Польше, но тогда был частью Российской Империи — население, как он писал, «состоит из четырех различных элементов: русские, поляки, немцы и евреи; каждый говорит на своем языке и враждебно относится к остальным». Он продолжал: «Воспитание сделало меня идеалистом; меня учили тому, что все люди — братья, но в то же время на улицах, площадях, на каждом шагу меня заставляли считать, что нет никаких „людей“, а есть лишь русские, поляки, немцы и евреи».
Русские, поляки и немцы сходились в одном: им не нравились евреи. В 1881 году это чувство положило начало волне погромов в России, что, в свою очередь, послужило поводом для развития сионизма — попытки вывести евреев из-под удара, переселив в Палестину, на предположительную «землю обетованную». Когда это происходило, Заменгофу шел третий десяток и на некоторое время, прежде чем посвятить себя эсперанто, он стал увлеченным сионистом. Заменгоф потратил больше двух лет на модернизацию идиша: перевел его на латиницу, пересмотрел орфографию и расписал правила грамматики впервые за всю историю языка. (Все это он делал во время обучения в медицинском. Заменгоф был одним из тех выдающихся деятелей XIX века — вроде Бальзака, Диккенса, Пастера, Фрейда, Марии Кюри — которые, казалось, спали около трех часов в сутки. В зрелом возрасте, будучи главой движения эсперантистов, он совмещал это с полноценной офтальмологической практикой. У него также была жена и трое детей.)
Со временем Заменгоф разочаровался в сионизме. Более того, он отвернулся от любых движений, определяющей чертой которых были этническая или национальная идентичность. «Любой национализм приносит человечеству лишь большее несчастье», — писал он. Он осуждал заявления евреев о том, что Бог заключил с ними отдельное соглашение, что они были избранным народом. Он хотел, чтобы иудаизм избавился от присущей ему узколобости. Пусть они оставят себе все хорошее: праздники, истории и поэзию в своей Библии. Но, когда дело касается теологии и этики, евреи должны держаться в пределах учений раввина Гиллеля (I в. до н.э.), которые, как говорил Заменгоф, зиждились на трех принципах: Бог существует и правит миром; он живет в нас, как и наше сознание; фундаментальный принцип нашего сознания — мы должны поступать с другими так, как хотели бы, чтобы поступали с нами. «Все другие предписания — лишь комментарии человека», — провозгласил Заменгоф.
Целью сионизма был поиск безопасного места для евреев, где их отдельная культура могла бы сохраниться нетронутой. Целью Заменгофа было открыть иудаизм, чтоб ему больше не требовалась автономность или защита. «Вместо того, чтобы стать поглощенными христианским миром, мы поглотим его. Ибо наша предназначение — распространить среди человечества монотеизм и принципы справедливости и братства», — говорил он. Тогда каждый сможет стать евреем!
Чтобы это случилось, каждый на Земле должен уметь общаться с другим. Для этого необходим общий, универсальный язык. Которым и мог стать Эсперанто.
Заменгоф рано начал работать над ним. На праздновании своего девятнадцатилетия в 1878 году он удивил гостей, раздав каждому по маленькому словарю и по сборнику правил грамматики изобретенного им. После он произнес на нем речь и научил друзей петь гимн, чествовавший его:
Malamikete de las nacjes
Kadó, kadó, jam temp’está!
La tot’ homoze in familje
Konunigare so debá.
Пусть ненависть наций
Падет, падет! Время пришло:
Человечество должно объединиться
Стать одной семьей.
К сожалению Заменгофа, большинство его друзей забыли эту лингвистическую инновацию сразу же после праздника. Тогда он и увлекся сионизмом. Но со временем вернулся к своему детищу с новой целью. В 1887 году он собственными силами издал «Unua Libro» — «Первую книгу», учебник для начинающих эсперантистов с пояснительными материалами на русском. Также там находилось пособие по произношению, словарь, описание грамматики и переводы молитвы «Отче Наш», отрывка из еврейской Библии, стиха Гейне и других произведений. Он назвал язык «lingvo internacia», но вскоре люди начали называть его Эсперанто — по псевдониму Doktoro Esperanto (Доктор Надеющийся), которым он подписал книгу.
Позже он скажет, что желал, чтобы его язык был «беспредельно богат, гибок, полон „безделушек“, которые вселяют жизнь в язык», но больше всего Заменгоф хотел, чтобы его легко было выучить и именно так он его позиционировал. Он заявил, что даже необразованные люди могут овладеть им за неделю. Может быть, это правда, когда дело касается выходцев с Запада, так как Эсперанто базируется на индоевропейских языках или, скорее, на тех, которые лучше всего знал сам Заменгоф. Хотя он в итоге и выучил почти двенадцать языков, родными для него были русский и идиш (родственный немецкому), и он стал говорить на немецком и французском в раннем возрасте благодаря своему отцу, учителю языков.
Эсперанто не сильно отдаляется от своих истоков. В его алфавите 28 латинских букв. Три четверти слов происходит из романских языков, оставшиеся в большинстве своем базируются на германских. Фонология или звуковая система, по сути, славянская. Язык очень простой. Среди существительных практически отсутствует разделение на мужской и женский роды. С некоторыми исключениями, распространенные существительные, которые используются как подлежащие, заканчиваются на «-o» (единственное число) или «-oi» (множественное), а прилагательные, относящиеся к ним — на «-a» (ед. ч.) или «-ai» (мн.ч.). Большинство наречий оканчиваются на «-e». Глаголы не меняются в зависимости от человека или числа: «Я пою» — mi kantas; «вы поете» — vi kantas; «они поют» — ili kantas. Окончания глаголов меняются в соответствии с временем, но только единожды. Неважно, кто пел или будет петь — я, ты, мы, они — глагол всегда будет либо kantis (прошедшее время) или kantos (будущее).
В «Unua Libro» Заменгоф предложил около девяти сотен корней слов, и, несмотря на позже добавленные корни, эсперанто остается языком с очень незначительным объемом словаря. Эта скромность, первая его основная черта, смягчается второй основной чертой — его «клейкостью», конструирование слов происходит благодаря неустанному добавлению префиксов и суффиксов к корням. «Синдром смены часовых поясов» — horzonozo; hor («время») плюс zon («зона») плюс ozo («болезнь»). Samideano — это эсперантист, человек, «идеи» которого о творении Заменгофа совпадают с вашими. Сейчас эти слова можно найти в словарях эсперанто, но разрешения на их создание ждать не было нужно: эсперантистов призывали придумывать новые слова, чем они и занимались. Шор, обмениваясь импровизациями с другим эсперантистом, придумала elmuri — «взять что-то из стены» — для обозначения снятия денег из банкомата.
Составление слов придает эсперанто игривый, практически детский характер (как и некоторые из корней слов: «тост» будет toasto). Им это напоминает монстра доктора Франкенштейна, сшитого из множества частей: ухо от одного, нос от другого. Шор, профессор английского в Принстоне, выступила редактором «Кембриджского справочника по Мэри Шелли». Она замечает сходство и, судя по всему, считает, что Заменгоф мог испытывать нечто, напоминающее восхищение доктора Франкенштейна, когда тот увидел свое создание. Она цитирует письмо, в котором Заменгоф рассказывает другу, что при использовании эсперанто он, в конце концов, перестал переводить в голове и начал думать на языке. Вдруг, говорит он, язык «обрел собственный дух, собственную жизнь, свою четкую и ярко выраженную физиономию». Боже мой, оно живое!
О звучании языка некоторые отзывались достаточно грубо. Уильям Элден, лондонский корреспондент журнала Times, описывал его как «извращенный итальянский, смешанный с каким-то славянским языком». Но это было в 1903, когда, скорее всего, никто уверенно на эсперанто не говорил. Если сегодня вы заглянете на YouTube и послушаете людей, говорящих на эсперанто с ранних лет, вы услышите нечто восточно-европейское по звучанию и, хоть он и совершенно немузыкальный, язык будет казаться абсолютно нормальным.
Но Заменгоф придумывал эсперанто не для того, чтобы продемонстрировать, что он может изобрести язык. Он пытался добиться мира во всем мире. Он по обыкновению добавил в свой проект наивный колорит. В «Unua Libro» он включил страницу с восемью одинаковыми купонами — один себе и семь, предположительно, для распространения среди друзей, — на котором читатель обещает, что если 10 миллионов человек согласится выучить эсперанто, то он выучит тоже. Необходимо было подписать купон и отправить его автору. Заменгоф был разочарован, получив в итоге лишь тысячу купонов.
В течение двух лет оригинальное издание «Unua Libro» было переведено с русского и опубликовано на немецком, идише, шведском, латышском, датском, болгарском, итальянском, испанском, французском и чешском. На английском было сразу два издания. Всемирная эсперанто-ассоциация была основана в 1908 году, но даже до этого эсперантисты собрались на международные конгрессы каждый год. К моменту первого конгресса в 1905 году эсперантисты жили в Аргентине, Алжире, Австралии и Французском Индокитае. Какое-то время существовала кампания, выступавшая за то, чтобы эсперанто стал официальным рабочим языком Лиги Наций и даже за создание страны с государственным языком эсперанто, которое бы называлось Amikejo («место дружбы») и располагалось в Нейтральном Мореснете, крошечной территории, тогда находившейся на границе Бельгии и Германии. Первопроходцы среди эсперантистов учили языку своих детей — так появилось первое поколение носителей языка. Среди них был Джордж Сорос, сын влиятельного венгерского адвоката, который помог основать эсператистский литературный журнал в Будапеште. Сорос сбежал на Запад, воспользовавшись тем, что конгресс 1947 года проходил в Берне.
Но беспечной историю эсперанто не назовешь. Движение разделилось с самого начала. Эсперанто привлек внимание разношерстных левых и вольнодумцев — Геббельс называл его «языком евреев и коммунистов», что было недалеко от правды — и большинство этих людей, как и сам Заменгоф, воспринимали язык как этическую программу. Но многие другие были заинтересованы в нем прежде всего как в лингвистической диковинке. Французских интеллектуалов, в частности, отталкивала болтовня Заменгофа о человеческом братстве, как стало ясно на первом международном конгрессе, который состоялся в городе Булонь-сюр-Мер в 1905 году.
В то время Франция все еще была втянута в дело Дрейфуса. За десять лет до этого французская армия в попытке замести следы утечки информации арестовала офицера еврейского происхождения Альфреда Дрейфуса, и суд обвинил его в измене, приговорив к пожизненному заключению. С самого начала были подозрения, что Дрейфуса подставили, и последовавший конфликт расколол французское общество пополам, выявив и усилив антисемитские настроения в стране. Когда эсперантисты собрались на конференцию, Дрейфус все еще не был оправдан, и движению точно не помогал тот факт, что Заменгоф был евреем. Комитет конференции запросил текст главного обращения Заменгофа. «В воздухе нашего зала витают загадочные звуки. Низкие звуки, неуловимые ухом, слышные каждой чувствительной душе: звук рождения чего-то великого», — писал он. Речь завершилась молитвой за дух братства, которое под флагом эсперантизма объединит человечество: «Тебе, о могущественная бестелесная мистерия!» и т. д.
Французский эсперантист, адвокат по имени Альфред Мишо, описал реакцию комитета: «Едва ли можно представить изумление и возмущение этих французских интеллектуалов с их картезианским духом рациональности, представителей мирских университетов и сторонников светского государства, привыкших к свободомыслию и атеизму и отождествляющих себя с ними, когда они услышали эту пламенную молитву». Они сказали Заменгофу пересмотреть свою речь и избавиться от молитвы. «Он, полный слез, отдалился от всех, встревожился и отказался менять речь», — пишет Шор, однако, он удалил последнюю строфу молитвы, где христиане, евреи и мусульмане провозглашались детьми бога. Тем временем, лидеры конференции делали все возможное, чтобы новости об этническом происхождении Заменгофа не просочились в прессу. Один из организаторов, Луи Эмиль Джаваль, тоже еврей, позже с гордостью написал, что только одна из семи сотен статей о конгрессе упоминала, что создатель языка был евреем.
На первый взгляд конгресс возымел большой успех. Его посетило почти семьсот человек. Были даны концерты и проводились банкеты. В лавочках продавались карандаши с тематикой языка, ручки, тарелки и даже ликер «Эсперантин». Речь Заменгофа сорвала громкие овации (остается только догадываться, сколько человек ее поняли). Но событие не казалось Заменгофу триумфом. Комитет конгресса не только заставил сделать его обращение более нейтральным, он также выпустил декларацию о том, что моральные обязательства не должны влиять на эсперанто. Движение было «стремлением распространить по всему свету использование этого нейтрального, человеческого языка», как сказал комитет. «Все иные идеалы или надежды, связанные с эсперантизмом, которые может питать эсперантист — это целиком и полностью его или ее личное дело». Это было прямо противоположно намерениям Заменгофа. Целью его эсперанто — он называл ее interna ideo — было научить человечество относиться друг к другу как к братьям.
Он все же капитулировал. Он повсюду слышал упреки в том, что его универсалистские ценности звучат по-еврейски и что это оттолкнет людей от эсперанто — и вправду, его еврейство, не говоря уже об его ценностях, обременяло им же созданное движение. Но его кооперация не могла продолжаться долго. На год Булоньского конгресса пришелся очередной всплеск погромов. В 1906 году, готовя свою речь для следующей международной конференции в Женеве, Заменгоф описывал события, происходившие в его доме в Белостоке. «Дикари с топорами и железными кольями разметались, словно свирепые звери против тихих селян. Они разбивали черепа и вырывали глаза мужчин и женщин, сломанных стариков и беспомощных младенцев!» — рассказал он. На конференции после этого, в Кембридже в 1907 году, он решительно заявил, что эсперанто может стать «школой для будущего дружественного человечества». В итоге Заменгоф решил, что если другие хотели считать эсперанто нейтральным — это их личное дело. После множества диспутом и сложностей, отступлений от веры и возвращений, он оставался верен своей interna ideo до конца своей жизни.
Когда эсперантисты не воевали друг с другом, с ними воевали другие. Заменгоф надеялся, что США станут головным офисом эсперанто. Для него в этом виднелся смысл: Америка уже была полиэтничной. Там эсперантистам не придется воевать с племенным мировоззрением, существовавшим в Европе. Но это и было частью проблемы: многие американцы считали, что они уже достаточно полиэтничны, куда еще? Многие были также рады принять национализм, как и сегодня. Так что между двумя мировыми войнами, многие эсперантисты оставались в центральной Европе и СССР (и в Японии). Там, несмотря на постоянные гонения, их движение смогло выжить. Действительно, этот период кажется критической отметкой эсперанто, хотя даже тогда его принципы так интенсивно оспаривались и пересматривались, что иногда сложно понять, о какой из версий эсперанто рассказывает Шор.
Падение Советского Союза, выпустившее пар из коммунизма, серьезно ослабило движение эсперантистов. В течение двадцати лет после развала СССР количество членов Всемирной эсперанто-ассоциации упало практически на 60 процентов. Не менее важным было методичное распространение английского языка. Если Заменгоф считал, что нам нужен международный язык, сейчас у нас вроде как есть, хотя это и не тот язык, который подразумевал Заменгоф. Ближе к нашему времени подъем Интернета изменил статус эсперанто, хотя смутными способами. С одной стороны, Интернет сделал англификацию международной коммуникации только более беспрестанной. Рядом с английским эсперанто кажется чем-то очень мелким. С другой стороны, благодаря Интернету даже этот мелкий язык стало проще изучать. Теперь не нужно вступать в организации, подписываться на журналы или посещать конгрессы. С 2002 года на сайте Lernu! («Учи!») обучаются люди с тридцатью различными родными языками.
Шор не может определиться со своими чувствами. Она верна Заменгофу, его идее, что эсперанто — это не столько язык, сколько носитель идеи. Чтобы поглотить эту идею, человек, как он говорит, должен подписываться на журналы и посещать конференции. Человек должен устанавливать связи — встречать эсперантистов, общаться с ними. Она так и делает и берет нас с собой. Четыре главы книги описывают ее визиты на конгрессы в Ханое, Гаване, Изнике (Турция) и Белостоке. Но, опять же, не так легко понять, что она чувствует и до какой степени крепки ее связи. На одной из конференций она перечисляет присутствующие субгруппы: гей-эсперантисты, Партия Зеленых, вегетарианцы, пацифисты, любители кошек. Она описывает футболки со слоганом «Vivu! Revu! Amu!» («Живи! Мечтай! Люби!») и «седовласых стариков, одетых как Иоанн Креститель».
Эта сцена напоминает научную фантастику — собрание радикалов из шестидесятых, которые не «продались», и это довольно остроумно, но лишь на протяжении нескольких страниц. Шор, очевидно, предполагала это, потому начала сваливать на читателя личное: как ее интерес к эсперанто совпал с жизненным кризисом, в течение которого она рассталась со своим мужем — они пробыли в браке тридцать лет («добрый Лео; веселый, прекрасный Лео») — и плакала ежедневно, «иногда большую часть дня». Как и дневники с конференций, материал кажется чем-то, что она решила дать нам, подозревая, что мы будем скучать по Заменгофу.
Но она собирается с силами и завершает рассказ на сильной, высокой ноте, разбираясь с несколькими «мифами», как она их называет, об эсперанто: что его предначертанием было подвести нас под один стандарт, что у него был свой пик, но сейчас с этим языком покончено. Кроме всего прочего, она критикует высказывание, что комитет Булоньского конгресса пытался заставить заткнуть Заменгофа и установить, что эсперанто по существу аполитичен.
Я не думаю, что ей нужно было говорить, что это все ошибка. Сегодняшним читателям эсперанто может казаться политическим явлением, и не обязательно в хорошем смысле слова. Он может казаться идеей о «человечестве как семье», которой веками подкупали несчастных, чтобы они не жаловались, что не получили хорошее место за столом. В частности, язык может оказаться прямым противником политики идентичности, которую многие уже приняли, дабы положить конец несправедливости. Они не считают себя частью большой семьи, как они говорят. Они принадлежат к семье женщин или афроамериканцев или гомосексуалов, не говоря уже об индивидуалистах и частных случаях. Но Шор верит, что именно это разделение — великую политическую распрю нашего времени — эсперанто сможет залечить, объединив нас вновь, и, через общий язык, Земля станет единой.
Люди склонны смеяться над привычкой других болтать о погоде в лифте. Хотя смеяться тут не над чем. Обращаясь к тому единственному общему, которое есть между нами и другими, мы бросаем канат через пропасть, признавая, что несмотря на наши различия, у нас есть и общее: если дождь капает на одного, он капает и на другого тоже. Шор цитирует испанского эсперантиста Хорхе Камачо: «Эсперанто продолжает давать мне что-то… что я не могу найти где-либо еще — иррациональное чувство принадлежности к миру напрямую». Общий язык, несколько слов, которые мы можем сказать друг другу или, даже если мы не выучим слова, осознание interna ideo — это уже что-то, тот самый крючок.
Автор: Джоан Акоцелла.
Оригинал: The New Yorker.