достоевский утверждал что потребность красоты и творчества
Философско-этический смысл формулы «красота спасёт мир» в творчестве Ф. Достоевского
Философские науки
Похожие материалы
Зачастую, принцип «Красота спасёт мир» воспринимается буквально. Мысль при таком раскладе останавливается на внешности человека и далее не продвигается. Но было бы неразумно полагать, что Достоевский говорит здесь о красоте исключительно в этом контексте. Потому, принимая во внимание поглощённость писателя сферой человеческого, можно сказать, что он эстетезировал внутренне и наружное в человеке. Таким образом, мы определяем два аспекта для анализа принципа Достоевского, высказанного в романе «Идиот». Трактовать этот принцип можно по-разному, наша же цель состоит в том, чтобы определить, какой смысл был вложен в эти слова самим писателем, и как их можно интерпретировать в обозначенных нами контекстах.
Понятие красоты является одним из центральных не только в эстетике Достоевского, но и в его мировоззрении. Её свойствами являются гармоничность, спокойствие, здравость (от слова «здоровье»), полезность. Потребность в красоте и в творчестве, оформляющем её, «неразлучна с человеком, и без неё человек, может быть, не захотел бы жить на свете» [4, с. 94]. Потому и искусство как высшее проявление творчества и оформление красоты «есть такая же потребность для человека, как есть и пить» [Там же]. Она является «необходимой потребностью организма человеческого» [Там же], скрепой физического и духовного плана бытия в нём. Тело и душа без красоты дисгармоничны, беспокойны и больны. И по мысли Фёдора Михайловича, в таком разъединении двух естественных начал в человеке наиболее сильно выражена его потребность красоты.
Таким образом, спасительной красотой будет являться тот тип красоты, который принадлежит идеалу Мадонны. Только целостность, духовная глубина и нравственная высота, сосредоточенные в такой красоте, способны спасти человека и воплотить его индивидуальные и общественные идеалы в действительности.
Эстетика Ф.М. Достоевского
Русская литература XIX века очень близка философии. Произведения наполнены глубинным смыслом, взывающим к осознанию и осмыслению интереснейших вопросов, порой противоречивых. Восприятие красоты, пожалуй, является одним из ярчайших примеров философского дискурса русской литературы. Полярность добра и зла, окружающая нас повсюду, связана с проявлениями прекрасного и безобразного, соответственно.
Понятия «искусство» и «красота» у Достоевского нередко определяются как синонимы, как равнозначные понятия, произошедшие из коренной потребности человека.
Кроме того, Ф.М. Достоевскому приписывают давно ставшую крылатой фразу: «Красота спасёт мир». Впрочем, у самого писателя эта идея фигурирует с существенной оговоркой: красота обладает созидательной силой лишь в том случае, если служит добру. Без идеи добра, следовательно, красота теряет свою животворящую силу, ибо утрачивает связь с божественным началом.
«Красота присуща всему здоровому, т.е. наиболее живущему, и есть необходимая потребность организма человеческого. Она есть гармония; в ней залог успокоения; она воплощает человеку и человечеству его идеалы».
Смысл этого высказывания писателя не том, что красота искусства призвана увести от ужаса жизни и дать отдых, а в том, что, показывая упорядоченный образ действительности, красота искусства служит некоторым идеалом, образцом, избавляя человека от отчаяния безысходности, внушая мысль о самой важности гармонии.
Гармония понималась писателем как разрешение противоречий, которые раздирали его мир, общество, человеческие души и составляли главное содержание его художественного творчества. Гармония, как писал Гегель, «состоит в совокупности существенных аспектов и разрешении и голого противоположения их друг другу, благодаря чему их со- принадлежность и внутренняя связь проявляются как их единство». Заметим, что «сопринадлежность и внутреннюю связь» качественных различий неустанно искал Достоевский как художник и воплощал в контрапункте своих романов.
«Потребность красоты развивается наиболее тогда, когда человек в разладе с действительностью, в негармонии, в борьбе, т.е. когда наиболее живет, потому что ищет и добивается; тогда в нем и проявляется наиболее естественное желание всего гармонического, спокойствия, а в красоте есть и гармония и спокойствие».
В эстетике Шиллера, а в ней Достоевский находил много созвучного своим идеям, искусство оценивается и с точки зрения его воздействия на человеческую личность. Анализируя состояние нравственности в Германии своего времени, Шиллер связывает с искусством многие надежды на нравственное возрождение общества. «Красота должна вывести людей из этого двойного хаоса». (Шиллер имеет в виду два моральных извращений в обществе грубость и изнеженность.) Достоевский также «всегда верил в силу гуманного, эстетически выраженного впечатления. Впечатления мало-помалу накопляются, пробивают с развитием сердечную кору, проникают в самое сердце, в самую суть и формируют человека».
Показательно, что Вл. Соловьёв, считавший себя последователем философии Достоевского, также выдвигал положение о красоте как свойстве объективной действительности. Поэтому он положительно оценивал эстетическую теорию Чернышевского как противостоящую эстетическому сепаратизму теоретиков артистизма.
Интересно определение, которое дал понятию прекрасного(идеала) В.Майков, критик очень близкий по своим взглядам Достоевскому: «Идеал не должно смешивать с утопией … утопия мечта, а идеал совершенно согласен с требованиями действительности, хотя совершенное выполнение его едва ли возможно человеку…»
Таким образом, Ф.М. Достоевский продолжает и развивает тенденцию Соловьёва, связанную с единением эстетического и этического. Рассмотренные нами авторские позиции свидетельствуют, что только красота, наполненная смыслом, имеет право претендовать на звание силы.
Литературные и эстетические аспекты в творчестве Достоевского
Анализируя работы мыслителей «серебряного века», посвященные творчеству Достоевского, нельзя не заметить, что они прежде всего акцентировали свое внимание на религиозном мировоззрении Ф. М. Достоевского, его отношении к вере и безверию, его размышлениях о загадках человеческой души в контексте его эстетики. К творчеству Достоевского подходили с разных точек зрения, и разные стороны его деятельности в зависимости от этого по-разному освещались. Для одних он был, прежде всего, заступником «униженных и оскорбленных», для других — «жестоким талантом», для третьих – пророком нового христианства, для четвертых он открыл «подпольного человека», для пятых был истинным православным.
Все эти подходы раскрывали разные грани творчества писателя, но не определяли его целостности. Только в начале ХХ века в России оформилось духовное и идейное движение, в лоне которого подобные исследования родились. В трудах русских философов Вл. С. Соловьева, Н. Бердяева, В. Розанова, С.Б улгакова, С. Франка, Л. Шестова, В. В. Зеньковского, И. Ильина и других религиозных мыслителей, творящих тогда, а потом в эмиграции. Для них Ф. М. Достоевский стал «духовной родиной» (Н. Бердяев). Именно тогда в русской эмиграции сложился взгляд на писателя как на пророка, в произведениях которого можно найти не только предсказания уже свершившейся катастрофы, но и предвидение неминуемого религиозного и социального возрождения русского народа. Концепции духовности искусства в русской эстетике «серебряного века» (В.Соловьев, Н.Бердяев, П.Флоренский) начинают формироваться путем исследования прежде всего эстетико-религиозного содержания бытия и искусства, его духовно-творческой функции в культуре и человеческом существовании. Высоко оценивая творчество Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьев опровергал К.Н. Леонтьева, который в свою очередь обвинял Ф. М. Достоевского «в отвлеченном гуманизме», Вл. С. Соловьев доказывал в «Трех речах о Достоевском», что Достоевский никогда не отделял добро от истины и красоты. Это Л. Н. Толстой, по его мнению, жертвовал красотой во имя добра – справедливости, это Леонтьев и Ницше приносили добро и истину в жертву красоте.
Это, наконец, Д.И. Писарев жертвовал красотой во имя истины. Для Достоевского же, добро, отделенное от истины и красоты, есть только неопределенное чувство, бессильный порыв; истина отвлеченная есть пустое слово, а красота без добра и истины есть кумир. Истина есть добро, мыслимое человеческим умом; красота есть то же добро и та же истина, телесно воплощенная в живой конкретной форме. И полное её воплощение – совершенство во всем. Вот почему, подчеркивал Вл. С. Соловьев, Ф.М. Достоевский говорил, что красота спасёт мир. Отношение русских мыслителей, умных и глубоких, к Ф.М. Достоевскому было весьма противоречивое. Так, философ, ученый- энциклопедист, священник П.А. Флоренский писал о Достоевском и его творчестве: «В нашей семье не было ни самодовольства, ни американской здоровости и сытости. Ей не было и присуще чувство сектантской праведности. Но в нашей семье не было бы места Достоевскому. Он со своей истерикой у нас бы осекся. Светский дом, или самодовольный дом, или безбожный дом он преодолел бы и перевернул бы все его благополучие.
Но наш отнюдь не был благополучным, напротив, в основе его был фатализм и чувство обреченности всего прекрасного. Именно поэтому-то хаосу был раз и навсегда прегражден доступ на этот остров; его можно было разрушить, но не возмутить скандалом. Формальная светскость и холод внешних отношений были бы в нашем доме неприличны. Но не менее неприлично было бы патетическое. Рыдания, вопли, восклицания, — совершенно не могу представить себе чего- нибудь такого в нашем доме. А если бы Достоевский ворвался с этим в дом, то, ясно представляю, мама сказала бы нам, детям: «Пойдите, побегайте во дворе, Федор Михайлович болен»1. Достоевский единственный, продолжает П. Флоренский, кто вполне постиг возможность предельной искренности, но без бесстыдства обнажения, и нашёл способы открыться в слове другому человеку. Да, конечно, это слово порой будет истерикой и юродством, и оно безобразно и само собою замрёт среди благообразия, подлинного благообразия. Известный философ Николай Александрович Бердяев в своей книге «Миросозерцание Ф.М. Достоевского», вышедшей в Праге уже в 1923 году, утверждал, что Достоевский имел определяющее значение для его духовной жизни.
В предисловии к этой книге Н. Бердяев отмечал: «Еще мальчиком получил я прививку от Достоевского. Он потряс мою душу более, чем кто- либо из писателей и мыслителей. Я всегда делил людей на людей Достоевского и людей, чуждых его духу. Очень ранняя направленность моего сознания на философские вопросы была связана «проклятыми вопросами» Достоевского. Каждый раз, когда я перечитывал Достоевского, он открывался мне все с новых и новых сторон. В юности с пронизывающей остротой запала в мою душу тема «Легенды о Великом Инквизиторе». Мое первое обращение ко Христу было обращением к образу Христа в Легенде. Идея свободы всегда была основной для моего религиозного мироощущения и миросозерцания, и в этой первичной интуиции свободы я встретился с Достоевским, как своей духовной родиной. У меня была давняя потребность написать книгу о Достоевском». В этой книге Н. Бердяев рассматривает и «духовный образ Ф.М. Достоевского», и его отношение к человеку, свободе, злу, любви, России, Богу.
По словам Н. Бердяева, Ф.М. Достоевский не только потряс его душу, но и коренным образом повлиял на его собственные религиозное мироощущение и миросозерцание. Более того, Н. Бердяев раскрывает дух Достоевского, выявляет тем самым его глубочайшее мироощущение и интуитивно воссоздает его миросозерцание, выделяет особый, своеобразный, не бывало оригинальный мир идей. В этих идеях Н. Бердяев раскрывает все противоречия духа писателя, все бездонные его глубины, ему удается выявить изумительные открытия о человеке, сделанные Достоевским. «Поистине изумителен ум Достоевского, — утверждает Н. Бердяев, — ум его не только соответствует силе его художественного дара, но, быть может, превосходит его художественный дар. По силе и остроте ума из великих писателей с ним может быть сравнён лишь один Шекспир, великий ум Возрождения.
Даже ум Гете, величайшего из великих, не обладал такой остротой, такой диалектической глубиной, как ум Достоевского» (там же). Достоевский остро сознает противоположности человеческой души, продолжает Н. Бердяев. Он мыслит противоположностями и этим обостряет свою мысль. Диалектика идей Достоевского необычна. Бердяев рассматривает её со своей точки зрения, он воспринимает писателя не только как художника и психолога, он пытается понять его дух, полностью окунуться в атмосферу тех идей, которые затрагивает писатель. Все творчество Достоевского есть художественное разрешение идейной задачи, есть трагическое движение идей. Идеи совершенно имманентны его художеству, он художественно раскрывает жизнь идей. Достоевский не хочет созерцать божественный покой красоты, её платоновскую идею, он видит её полярность, её двойственность. «Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы сердца людей», — подчеркивал он. Он – «идейный» писатель в платоновском смысле слова, а не в том противном смысле, в каком это выражение обычно употреблялось в нашей критике (имеется в виду до революционных событий). Он созерцает первичные идеи, но всегда в движении, в динамике, в трагической их судьбе, а не в покое – считает Н. Бердяев. Ф.М. Достоевский предугадывал собственные пути философствования. Он был настоящим философом, настоящим русским философом. Для философии он дал многое.
Философская мысль должна быть насыщена его созерцанием. Творчество Достоевского представляет великую ценность для философской антропологии, философии истории, философии религии, нравственной философии, которые он рассматривал сквозь призму эстетики. И в этой связи Н. Бердяев считает, что Достоевский сам мало чему научился у философии, но многому может её научить. И в свете последних революционных событий, социальных изменений философия Достоевского представляется нам по — новому, это уже совершенно новые идеи и концепции русской духовности. Возникает потребность в переоценке и осмыслении более актуальных проблем и ценностей философско-эстетического, религиозного и культурного характера. Рассматривая философию бытия, философию религии под другим углом писатель приходит в своем творчестве к проблеме жизни, проблеме человека. Человек становится для него центром бытия, и в человеке заключается загадка мировой жизни. У Достоевского только один всепоглощающий интерес, только одна тема, которой он отдавал все свои творческие силы. Будучи великим антропологом и экспериментатором человеческой природы он открывает новую художественную науку о человеке. Выше всего и первее всего для Достоевского – душа человеческая, она стоит больше всех царств и всех миров, всей мировой истории, всего прославленного прогресса. Решая вопрос о человеке, он решает вопрос и о Боге.
Русский религиозный философ Василий Васильевич Зеньковский, будучи профессором Киевского университета, пишет статью о проблеме красоты в миросозерцании Достоевского. Он находит в творчестве писателя мысли о трагедии красоты, о смысле красоты, о «чистой красоте». По его словам, Достоевский раздваивался в своем творчестве. С одной стороны, мысли писателя развивались в сторону идеи о том, что «красота спасет мир», — а с другой стороны, в нем с «ещё большей силой – и чем дальше, тем определеннее – выступало сознание того, что красота есть объект спасения, а не сила спасения»3. И эти две совершенно разные идеи проследовали через все творчество писателя. По существу он так и не справился с этой трагической антиномией, не смог выработать своего единого эстетического мировоззрения. Красота в творчестве писателя выражается как что-то уже достигнутое, можно сказать, преображенное; красота предстает перед нами, как явление скрытой в естестве силы, как свидетельство того, что спасение естества заключено в нем самом, в его внутренней силе, обычно ослабленной и бездейственной. Этот соблазн неизбежно ведет к эстетическому утопизму; ему отдали дань многие мыслители, но особенно замечательно сказался эстетический утопизм у Гоголя и у Достоевского. Если прослеживать эстетические взгляды Ф.М. Достоевского, то в «Дневнике писателя» (за 1877 год) он высказал такую мысль: «Величайшая красота человека, величайшая чистота его… обращаются ни во что, проходят без пользы человечеству единственно потому, что всем этим дарам не хватило гения, чтобы управлять этим «богатством».
В этом замечании, высказанном «между прочим», заключены две основные мысли того религиозно – эстетического натурализма, который целиком и полностью занимал Достоевского и определял его размышления и замыслы. Красота есть свидетельство некоего богатства, уже нам данного, уже в нас заключенного, а с другой стороны, красота таит в себе силу, для «управления» которой необходим гений, — так комментирует В.В. Зеньковский это замечание писателя. Если обратиться сначала к первой, очень характерной и существенной мысли Достоевского все в том же «Дневнике писателя» (за 1873 год), то можно просмотреть идею насчет того, что «красота есть нормальность, здоровье» и в другом месте: «красота есть гармония, в ней залог успокоения, она возвращает человеку и человечеству его идеалы». Это означает, что автор видит красоту в мире, но, апеллируя к человечеству, он обвиняет его в слепоте, в нежелании рассмотреть эту красоту, воспользоваться ей. Это глубокое ощущение красоты в мире, в людях – реальной, но лишь закрытой – Достоевский называет здесь «высоким заблуждением», «мечтой самой невероятной». И, однако, в эти же годы он снова возвращается к «невероятной мечте» и пишет свой замечательный «Сон смешного человека», в котором ещё ярче и конкретнее представлен человек в его первозданной красоте. Эта красота разрушена грехом (в этом основная мысль этой маленькой фантазии, насыщенной какой-то особенной грустью о счастье, ушедшем в глубь души и блещущем нам лишь как мечта), но в человеческих душах сохранилось влечение к красоте, искание её.
В самом человеке ключ преображения человека. Старец Зосима в «Братья Карамазовы» говорит: жизнь есть рай, ибо стоит нам только захотеть понять, и тотчас же он предстанет перед нами во всей своей красоте. Степан Трофимович Верховенский (в «Бесах») тоже говорит: весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек мог преклониться перед безмерно великим. Безмерное и бесконечное также необходимы человеку, как та малая планета, на которой он живет. Но, по словам Достоевского, «помутилась эстетическая идея в человечестве». Размышляя над загадкой красоты, писатель выделяет несколько основных идей, которые вскрывают перед нами диалектику его эстетических исканий. Первая и главная мысль, которая разрушает всю наивную мечту о «спасительной силе» красоты, заключается в той двусмысленности эстетического восприятия, которая игнорирует различие добра и зла. «Первое открытие Достоевского заключалось в том, что в развитии эстетической жизни можно начать с Мадонны и кончить Содомом, в котором сердце тоже усматривает красоту. Это и есть то, что Достоевский понял в своей мысли, что «эстетическая идея помутилась в человечестве» — а именно, что мы можем находить красоту в грехе и безобразии (моральном): «что уму (то есть моральному сознанию) представляется позором, то сердцу сплошь красотой» — цитирует Достоевского Зеньковский6. Красота стоит, употребляя выражение Ницше, «по ту сторону добра и зла», то есть она может быть и добром и злом, красота равнодушна к добру и на красоту нельзя положиться. Так Достоевский разрушает всю свою эстетическую утопию.
И здесь, продолжает В.В. Зеньковский – «встает загадка красоты, которая не только может быть найдена во зле, но которая делает равноценными и добро, и зло. Это уже не двусмысленность красоты – это есть «ужасное» в ней». Ещё один аспект выделяет В.В. Зеньковский относительно определения смысла красоты. Не красота спасет мир, но красоту в мире нужно спасать – вот страшный трагический вывод, к которому подходит, но которого не смеет осознать Достоевский. Красота в мире является предметом «борьбы» между злым началом и Богом. Есть красота вне мира – вечная, изначальная красота в Боге, но «красота в мире попала в плен злу… Защитники софийного понимания мира (вслед за В. Соловьевым) не хотели и не хотят понять того, что тварная София или София в мире хотя и сохранила силу красоты в своей цельности, одевая мир всюду и всегда чудной красотой, — но в самой Софии мира как носителе красоты произошло раздвоение, подобное раздвоению личности у нас; кроме светлого лика Софии возник тёмный лик Софии.
Красота осталась сама по себе не затронутой этим раздвоением и оттого стала возможной «злая красота», красота демонизма, — и самая красота зла свидетельствует о том, что зло восходит в своей основе к первозданному бытию, к той стадии в жизни твари, когда всё было «добро зело» (там же). Но именно оттого, что красота осталась незатронутой возникновением зла, что она «светит и злу», она является как бы залогом спасения, она вечно возвращает в самом зле к изначальной целостности бытия. Но красоту в мире надо спасать – и это спасение красоты в мире только и возможно как очищение мира и души. Писатель был уверен, что без Бога, без красоты жить невозможно. Вся тайна тут, вся история тут. Споря с Чернышевским, Добролюбовым и другими, утилитаристки трактующими идеал красоты как нечто признанное служить обществу, приносить пользу человеку, писатель подчеркивал: «Потребность красоты и творчества, воплощающего её, — неразлучна с человеком, и без неё человек, может быть, не захотел бы жить на свете. Человек жаждет её, находит и принимает красоту без всяких условий, а так, потому только, что она красота, и с благоговением преклоняется перед нею, не спрашивая, к чему она полезна и что можно на неё купить».
И, может быть, в этом-то и заключается величайшая тайна художественного творчества, что образ красоты, созданный им, становится тотчас кумиром, без всяких условий. А почему он становится кумиром? Потому что потребность красоты развивается наиболее тогда, когда человек в разладе с действительностью, в не гармонии, в борьбе, то есть когда наиболее живет; потому что человек наиболее живет именно в то время, когда чего-нибудь ищет и добивается; тогда в нем и проявляется наиболее естественное желание всего гармонического, спокойствия, а в красоте есть и гармония и спокойствие. «Красота присуща всему здоровому, то есть наиболее живущему, и есть необходимая потребность организма человеческого. Она есть гармония; в ней залог успокоения; она воплощает человеку и человечеству его идеалы». Подлинная красота обнаруживается, когда человек понимает, что счастье отнюдь не в том, чтобы жить для себя, сидеть сложа руки, а в том, чтобы делать добро, развивать все наши добрые наклонности и способности, приносить пользу людям.
Однако, когда человек не имеет возможности проявить то, что «получше в нём (не из самолюбия, а вследствие самой естественной необходимости человеческой осознать, осуществить и обусловить своё Я в действительной жизни), то сейчас же и впадает он в какое-нибудь самое невероятное событие; то, с позволения сказать, сопьется, то пустится в картеж и шулерство, то в бретерство, то, наконец, с ума сойдет от амбиции, в то же самое время презирая амбицию и даже страдая тем, что пришлось страдать из-за таких пустяков, как амбиция. И смотришь – невольно дойдет до заключения почти несправедливого, даже обидного, но очень кажущегося вероятным, что в нас мало сознания собственного достоинства; что в нас мало необходимого эгоизма и что мы, наконец, не привыкли делать доброе дело без всякой награды». Несчастье человека в том, считает Достоевский, что в нем помутилась эстетическая идея, оттого-то красота и стала страшной и ужасной вещью. Оттого-то сердце человеческое стало полем битвы Дьявола и Бога. «Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Ведь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей… Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борются, а поле битвы – сердца людей».
Но красота, подлинная красота, уверен Достоевский, всё-таки спасёт мир! Раз в человеке, в народе есть идеал красоты, значит в нем есть потребность здоровья, нормы жизни по совести, по Добру. И если так, то человек, народ будут спасены, им гарантировано высшее развитие. Русский народ, глубоко чувствующий неправду самозамыкающегося индивидуализма, живущий по принципу: «все виноваты за всех», заключает в себе огромные возможности «высшего развития», он способен жить в духе идеалов Красоты, прогнозировал Ф. М. Достоевский. Достоевский умер, не досказав того, что ему открылось. А нам можно досказать его мысли до конца лишь в том случае, если мы поймём диалектику исканий Достоевского, поймём, почему красота стала для нас «загадкой мира».
Источник: журнал «Актуальные проблемы гуманитарных и естественных наук»
ТЕМА КРАСОТЫ В ТВОРЧЕСТВЕ ДОСТОЕВСКОГО
Во всём творчестве Достоевского нитью прослеживается поиск нравственного идеала писателя. Буквально в каждом его произведении можно найти ответ на вопрос: что же для Достоевского есть красота? Её формулировка всегда трактуется писателем по-разному, благодаря чему можно заметить изменение его эстетического и нравственного мировоззрения, которое всегда было динамичным. Впервые описание своего «положительно прекрасного человека» он сформулировал в 1955 году в «Зимних заметках о летних впечатлениях», которое положило начало возникновению идеи романа «Идиот»: «Надо жертвовать, чтобы отдавать всё, и даже желать, чтобы тебе ничего не было выдано взамен за это обратно, надо, чтобы оно было в натуре, бессознательно, одним словом, чтоб было братское, любящее начало — надо любить» [8]. Вспоминая о проблеме амбивалентности красоты, мы задаёмся вопросом: является ли это истинным и единственным идеалом Достоевского?
АМБИВАЛЕНТНОСТЬ КРАСОТЫ
Тему двойственности прекрасного можно найти буквально в каждом произведении Достоевского. Проблема дуализма красоты, возникнувшая у писателя в результате проверки шиллеровской идеи о гармонии добра, красоты и истины, в первую очередь связана с картиной Ганса Гольбейна «Мёртвый Христос в гробу» (см. Приложение 1). Это полотно стало своеобразным камертоном романа «Идиот». Мышкин видит копию картины в доме Рогожина, а сам писатель впервые на выставке в августе 1867 года. Жена Достоевского вспоминала: «Картина произвела на Фёдора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед ней как бы пораженный… В его взволнованном лице было то испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии» [5]. Именно это своё первое впечатление Достоевский высказал устами Мышкина, который повторяет слова писателя: «Да от этой картины у иного вера может пропасть!» [9]. Князь «мельком взглянул на неё, как бы что-то припоминая, впрочем, не останавливаясь, хотел пройти в дверь. Ему было очень тяжело и хотелось поскорее из этого дома» [9]. Действительно, всё в этой картине было необычным: формат, назначение, образ Христа. Если обычно его привыкли видеть спокойным, умиротворённым и нетронутым тлением, то на этом полотне он был изображён со всеми признаками страданий, с ранами, следами от ударов, полуоткрытыми глазами и судорожно застывшим ртом. Христос Гольбейна не воскресает, потому что художник не считает верным преобладание души над физическим телом и уверен, что духовные усилия человека бесполезны, потому что есть только понятие жизни и понятие смерти. Тело для него – всего лишь плоть, подчинённая законам природы. Но Достоевский убеждён, что Христос – воплощение красоты как залог спасения, вечности и торжества духа. Христос обязан нести в себе высший идеал, неподвергающийся мирским законам. Своё несогласие с художником писатель передаёт не только через слова князя: картина на стене Рогожина служит символом потери Парфёном веры в Бога. «Пропадает и то» – подтверждает он слова Мышкина. Но, тем не менее, будучи глубоко поражённым картиной, Достоевский провозглашает Гольбейна великолепным художником и поэтом.
Такой двойственностью Достоевский наделяет не только красоту, но и многих своих персонажей: Николая Ставрогина, Родиона Раскольникова, Настасью Филипповну. Некоторые исследователи приписывают черты раздвоенности даже христоподобному князю Мышкину, обращаясь к теме его недуга. Николай Богданов в статье «Священная болезнь князя Мышкина — morbus sacer Федора Достоевского» обращает внимание на достоверность описания эпилепсии главного героя «Идиота». В этом чувствуется автобиографичность романа, так как Достоевский описывал свою болезнь, сопровождавшую его почти всю жизнь. Богданов связывает с заболеванием князя некоторые его черты – резкую смену настроения, депрессивные состояния, рассеянность, и делает акцент на дисгармонию, присутствующую в характере героя: сочетание детского простодушия с замкнутостью в себе [1].
Тем не менее, Достоевский наделил Мышкина эпилепсией не с целью показать некую раздвоенность его внутреннего мира, а чтобы обозначить символ его страданий, жизненного опыта и способности не только воспринимать чужое горе, но и сопереживать другим, что ещё больше связывает князя с его прототипом – Иисусом Христом.
Двойственностью Достоевский наделил даже сам Петербург, который предстаёт перед нами городом контрастов, городом-оборотнем. Если в раннем творчестве писателя Петербург наделён жестокой красотой, то в позднем он переполнен мрачными зданиями, таинственными каналами, обшарпанными дворами-колодцами, душными улицами и трактирами. Город находится где-то между сном и явью, между мечтаниями и реальностью, заставляя своих обитателей жить призрачной жизнью.
Одна из граней амбивалентности красоты затрагивается и расшифровывается в романе «Братья Карамазовы». «Дмитрий Карамазов противополагает два типа красоты: идеал Мадонны и идеал Содомский» [18]. В его размышлениях это означало сочетание в женщине внешней привлекательности с внутренней порочностью. Эта же мысль появляется и в романе «Идиот». «Такая красота — сила с этакою красотой можно мир перевернуть!» – произносит Аделаида, впервые увидев Настасью Филипповну. Для князя же в первую очередь встаёт вопрос доброты: «Ах, кабы добра! Все было бы спасено!» [9]. Это говорит о двойственности красоты, которая может служить двум разным силам: и добру, и злу; которая способна спасать и способна нести дьявольскую, страшную силу. Рассмотрим её амбивалентность на примере женских персонажей Достоевского.
«В «Преступлении и наказании» встречаем Соню Мармеладову и Дуню Раскольникову. Это противоположности. Кроткая, самоотверженная, смиренная Сонечка подчиняет свою судьбу божьей воле и в любой ситуации выбирает служение ближнему во исполнение евангельских заповедей. Дуня не такая. Гордая и самолюбивая красавица, она, прежде всего, ищет своего пути, глубоко чувствует нанесённую ей обиду, строит свою жизнь по собственному разумению» [3].
Действительно, Соня – воплощение христианского идеала, тогда как Дуня ближе к современному романтическому. Два таких типа женских персонажей можно найти в каждом романе из «пятикнижия» писателя – «кроткий» и «гордый». К первому относится скромная Дарья Шатова из «Бесов»; терпеливая жена Версилова в «Подростке»; юродивая мать Ивана и Алёши Карамазовых. Все они стоят в одном ряду с Соней Мармеладовой, и все они – воплощение истинно русской христианской души. Второй тип – это страстная Лиза Тушина из «Бесов»; Аглая Епанчина и Настасья Филипповна из «Идиота»; Грушенька, Лиза Хохлакова и Катерина Ивановна из «Братьев Карамазовых». Они близки к Дуниной страстности и чувствительности. Оба типа, как правило, подвержены страданиям, однако первый, будучи приближенным к христианскому идеалу, более склонен к смирению с ним и самопожертвованию. Эти два типа, неизменно присутствующих в романах Достоевского, ещё раз подтверждают теорию писателя о дуализме красоты.